Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII

Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII - XX веках
М.М. Дунаев
/ М./ Издательский Совет Русской Православной Церкви/ 2002/ 1056
Книга М.М. Дунаева аннотирована как "первое систематизированное изложение истории отечественной словесности XVII - XX веков в православном осмыслении". Коснемся сначала первой части рекомендации издания. В научном смысле предполагается, что исследователем проводится систематизация материала, накопленного историей словесности. С этой точки зрения можно заметить, что систематизировать, с одной стороны, есть что, учитывая современное состояние литературоведения и огромный временной отрезок, взятый автором, но, с другой стороны - осуществить столь грандиозный проект крайне затруднительно, поскольку в настоящее время нет сколько-нибудь удовлетворительного представления о том, какой должна быть история литературы в филологическом смысле. Само же словосочетание "история литературы", по мнению многих, годится лишь для названий учебников. Все претензии к учебникам по литературе, особенно вузовским, по существу сводятся к указанию на разрыв, существующий между научным состоянием проблемы и ее адаптированным, схематичным и плоским выражениям.
М.М. Дунаев решил эту часть сложной задачи довольно своеобразно. Он игнорировал современное литературоведение, сделав исключение для нескольких исследователей, чьи имена представлены скупыми цитатами, приведенными не более, чем для подтверждения собственных суждений. Основной корпус цитирования отсылает к святоотеческой, религиозно-философской литературе, эпистолярным и мемуарным источникам. Сразу надо отметить, что издание беспрецедентно по оформлению: объемный труд, на треть состоящий из цитат, не содержит ни одной сноски на цитируемые работы, что совершенно невозможно ни по каким нормам подобных изданий - ни научных, ни учебных. В последнем случае и вовсе непонятно, почему М.М. Дунаев лишил студентов возможности познакомиться с работами очень авторитетных авторов, вникнуть в контексты, из которых извлечены суждения. К странности подобного использования первоисточников я еще вернусь, теперь же продолжим рассмотрение общих подходов автора к истории литературы.
Концептуальное единство работы, насколько можно понять, обеспечивается второй частью рекомендательной аннотации - "в православном освещении". Сам по себе этот аспект не освобождает пишущего от множества вопросов, связанных с интерпретацией того, что понимать под указанным подходом. За последнее десятилетие создана целая литература, посвященная исследованию и истолкованию христианской проблематики русской литературы. И здесь накоплено и копится ежечасно много ценного и не меньше произвольного, надуманного. Сказываются и десятилетия запрета на подобные темы, и горячность неофитства исследователей, и определенная конъектурность и востребованность проблемы. М.М. Дунаев и в этом случае уклонился от рассмотрения исследовательского контекста, сочувственно процитировав несколько раз наиболее громких и одиозных авторов, склонных к абсолютизации оккупированной ими территории - Православие и литература (в частности, работы И. Есаулова, В. Непомнящего явно симпатичны автору). Аргумент подобных исследователей, откровенно выраженный или подразумеваемый, прост - кто не согласен, тот не православный. Как бы ни отделял себя М.М. Дунаев от существующей проблемы (умолчание о ней тоже вполне выразительно), его книга находится в контексте и в русле литературоведения, активно расширяющего сферу выявление христианской подосновы русской литературы. Литературоведения, поскольку предмет исследования находится именно в этой области, и взгляд на этот предмет не может игнорировать его природы и специфики. Надо признать, что последнее мало интересует М.М. Дунаева. По сути, он, сам того, вероятно, не желая, повторяет давно известный из методологии официального отечественного литературоведения, сформулированный еще Чернышевским, принцип, согласно которому важно в искусстве содержание, а не форма. Другими словами, речь опять идет об идейном содержании, только на этот раз под православным углом зрения. Безапелляционно утверждая, что творческий дар (Божий дар) может служить и Богу, и дьяволу, автор столь же категорично определяет, кто из русских писателей и поэтов каким даром обладал и кому служил. При выбранном подходе - вычленять идеи "в чистом виде", как они видятся исследователю - нетрудно всех рассчитать по порядку и поставить отметки. Конечно, даже априорно нетрудно догадаться, что при таком раскладе надо согласиться, что русскую литературу создавала компания двоечников (Лермонтов, Тургенев, Лесков, Толстой, Бунин, Пастернак, Набоков), редко попадались хорошисты (Пушкин, Чехов), и уж как исключение - отличники (Достоевский, Шмелев). И это при том, что автор многократно повторяет, что не наше дело судить и оценивать.
Нельзя не отметить произвольность суждений, приписываемых тому или ному писателю. Совершенно игнорируя различие между автором, повествователем и героем, исследователь цитирует от имени автора любые понравившиеся ему слова героя или повествователя. Мы словно непрерывно пребываем в эпоху классицизма, расценивая героев в качестве рупора авторских идей. Характерно, что без указания на автора и источник М.М. Дунаев использует в качестве собственного обозначения понятие "диалогичность", введенного М.М. Бахтиным, чья работа о Достоевском является классикой литературоведения. Тут же исследователь полемизирует "вслепую", указывая, что диалогичность и полифония суть разные начала, не упоминая, что в той же работе М.М. Бахтина оба понятия связаны, что, в отличие от М.М. Дунаева, мотивируется изложением принципов художественного мышления писателя. Вполне понятно, что М.М. Бахтин не вызывает симпатий исследователя (что не мешает ему анонимно использовать потребное), в частности, потому, что утверждает: "Не понимая новой формы видения, нельзя правильно понять и то, что впервые увидено и открыто в жизни при помощи этой формы. Художественная форма, правильно понятая, не оформляет уже готовое и найденное содержание, а впервые позволяет его найти и увидеть" ("Проблемы поэтики Достоевского"). У М.М. Дунаева все с точностью до противного. Его замечания относительно художественного языка (в широком смысле) - лишь дань жанру, поэтика - всего лишь частность, иногда досадная, поскольку приходится время от времени признавать, что совершенная форма содержит неправильное содержание.
При этом подходе, конечно, нетрудно выстроить любую картинку - от самой благостной до отталкивающей. Но еще более странно выглядит манера комментирования тех или иных идей, извлеченных исследователем. В самом общем виде "технология" выглядит так: после цитат из текста (слова героя), обличающих говорящего как неверующего или автора как заблуждающегося, идет соответствующее умозаключение М.М. Дунаева, оно подкрепляется словами из Священного писания, цитатами из святоотеческой литературы или суждениями русских религиозных философов, в крайнем случае - идеями доверенных литературоведов, близких по способу интерпретации. Так, например, рассматривая эпиграф к комедии Гоголя "Ревизор", - "На зеркало неча пенять, коли рожа крива" - М.М. Дунаев цитирует В.А. Воропаева: "Эта народная пословица разумеет под зеркалом Евангелие, о чем современники Гоголя, духовно принадлежавшие к Православной Церкви, прекрасно знали" (С. 153). На каком основании делается такое сомнительное заявление? Оказывается, что все построение базируется на существующей в святоотеческой традиции сопоставления Евангелия с зеркалом. Далее цитируются соответствующие места из сочинений (каких именно, читатель не узнает по причине тотального отсутствия сносок) Тихона Задонского, Иоанна Кронштадтского. Здесь проявлен почти в чистом виде характерный способ компиляции, удобной автору для выражения своих суждений. Почти во всех случаях при таком способе должна возникнуть полная иллюзия, что всякое заключение автора о герое и писателе подтверждается высочайшими авторитетами. Еще пример: приписав Лескову стремление к сугубо "эвдемоническому" идеалу, тягу к устроению земного бытия на основании суждений одного из героев, исследователь в очередной раз цитирует высокие источники о вреде собирания сокровища на земле. Да к тому же "подтверждает" все это словами И. Ильина об опасной подмене религиозного опыта моралью, сказанными, впрочем, в связи с Толстым, но это не смущает автора, поскольку подходит ему по логике собственных рассуждений. Ну а Лесков-то тут причем? Его ли обвинять в стремлении к земному благополучию? Достаточно с него обвинений в "неправильном" изображении духовенства и праведников.
К чертам характерной для М.М. Дунаева манеры относится риторика поучений, направленных в адрес героев и их авторов. Так, например, цитируя описание природы в эпилоге "Отцов и детей", где речь идет о том, что не об одном величии и спокойствии равнодушной природы говорят нам цветы, растущие на могиле, но "также о вечном примирении и о жизни бесконечной", автор считает нужным возразить: "Нет, не в том нужно искать опору. В чем же?" И далее следуют разъяснения, смысл которых сам по себе безупречен, но вот только зачем они герою? Более того, опираясь, как и везде, на те или иные фразы Базарова, обличая его в нигилизме (что очевидно), исследователь пропускает мимо весь строй романа, которым Тургенев не только отрицает гибельность неверия, но и подводит героя к осознанию этого, а значит и к изменению. Только вот тонкость выражения этих изменений требует уже не цитат из диалогов, но анализа поэтики романа. Застревая на идеологии, М.М. Дунаев невольно вливается в ряды того самого литературоведения, советского, от которого он на словах себя отделяет. Меняется только оценка героя - с плюса на минус, а Тургенев по-прежнему остается непрочитанным.
Непрочитанным остаются и интереснейшие работы по творчеству тех авторов, которые составляют предмет исследования. М.М. Дунаев все открещивается от какого-то мифического советского литературоведения, но при этом вовсе не замечает, что и во времена официального литературоведения, и особенно в последнее десятилетие, существовало и существует множество глубоких и тонких работ, знакомство с которыми или использование которых позволило бы избежать изобретения колеса и тривиальности. Как минимум удалось бы уклониться, от, мягко говоря, некорректных суждений. Например, таких: "Белинский усмотрел в фигуре Башмачкина мотив социального обличения. Так в основном понимают и до сих пор" (С. 147). Кто понимает, где понимают? Сносок, как и везде, вы не найдете не только на этих понимающих, но и на исследования, в которых выявлены святоотеческие источники "Шинели", да и многое другое, гораздо менее банальное, чем то, что пишет М.М. Дунаев об этом (и не о нем одном) произведении.
Обильное цитирование вне отсылок и контекста позволяет автору в благих, разумеется, целях довольно успешно манипулировать и документальными источниками. Так, М.М. Дунаев считает позволительным делать выборку из писем, пренебрегая временной последовательностью, наличием других писем, где высказываются "противоположные", но по тем или иным причинам не особенно подходящие ему суждения. Все зависит от того, в плюс или в минус по части вероисповедания будет трактоваться автор. Иногда бесцеремонность позиции исследователя просто обескураживает. Завершая выборку из писем Чехова, он пишет: "Все эти предварительные рассуждения необходимы для осмысления веры Чехова, содержания и качества этой веры" (С. 585). Но даже если подобный посыл не сформулирован так прямо, он подспудно ощутим везде. В таких случаях хочется сказать: напиши сначала хоть что-нибудь подобное Чехову, а потом суди. Да и вправе ли исследователь орудовать в совести своего подопечного, как в собственном кармане?
Любой специалист, разумеется, обнаружит, что, несмотря на отсутствие ссылок, М.М. Дунаев активно использует труды предшественников, правда, далеко не всегда качественные, часто устаревшие, еще чаще - все те же, казалось бы, презираемые изыскания советского литературоведения. Так, активно используемое понятия "реализм", покорно перекочевавшее в официальное литературоведение из области революционно-демократической критики, давно уже утратило хождение в современном литературоведении по причине полной девальвации и малопродуктивности (как различить с помощью этого понятия индивидуальность? Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский - все реалисты). А уж понятие "критический реализм" - всецело изобретение советской науки (это чтобы подчеркнуть революционный пафос русской классики, направленный против самодержавия). Характеристики классицизма, романтизма, символизма, акмеизма нельзя не признать расхожими, они переходят из учебника в учебник, сторонясь серьезных исследований. Секрет их популярности - в примитивной общедоступности, легко усвояемой схематичности. Оценка художественных направлений (так преподнесенных) с позиции Православия мало что добавляет и к тому, и к другому. Но пафос и праведный гнев против "эвдемонической" культуры, их безупречная риторическая подача, вероятно, способны создать у малоподготовленного читателя ощущение коренного пересмотра истории русской литературы с позиции истины.
В содержательном смысле более полно представлены разделы, связанные с писателям XIX века. Очевидно, что наиболее удается автору изложение материала, разработанного В. Зеньковским, И. Ильиным, Н. Бердяевым, К. Мочульским, Б. Зайцевым и др. Опора на этих авторов, посвятивших серьезные и глубокие исследования творчеству русских классиков, в частности, активно развивавших христианскую тему, существенно укрепляет соответствующие разделы книги. Неловко только, что всецело используя суждения этих авторов, М.М. Дунаев цитирует их как бы в качестве подтверждения собственных умозаключений. Во всяком случае, если читатель не знаком с первоисточниками, а они и не названы (указываются только фамилии перед той или иной цитатой), он вполне может остаться с таким впечатлением. Разделы, лишенные столь авторитетной основы, заметно "провисают", публицистичность и риторичность стиля возрастают, не давая существенного содержательного приращения. Это касается, в первую очередь, оценки и интерпретации литературы XX века, в особенности советской и эмигрантской, но то же можно сказать о разделах, связанных с литературой XVII - XVIII веков. Беглость изложения, общие места, схематизм, довольно произвольная (часто просто дежурная) подборка авторов, - все это не прибавляет авторитетности исследованию. Заключение и вовсе выглядит странно: огромный по объему труд завершается двухстраничным заключением, в котором ни слова не сказано о литературе (это после впервые предпринятой систематизации!). Публицистика, дидактика, пафос на тему судьбы Православия и роли России. Все это справедливо и верно, но что же сказано по существу предмета, бывшего так долго в поле исследования?
И последнее. Всякий пишущий, вероятно, не может не задумываться о читателе, ради которого предпринимается публикация его труда. В данном случае, казалось бы, адресат понятен. В основу книги положены лекции, прочитанные автором в Московской Духовной Академии. Известны также и отдельные издания расширенных разделов книги, которые по жанру могут быть отнесены к учебникам или учебным пособиям. Данное издание, вероятно, должно расширить круг читателей, интересующихся указанной в названии темой. Все определено, и все-таки вопросы остаются. Например, такие:
1. Если учебник рассчитан на студентов Духовной Академии, Богословских институтов и тому подобных учебных заведений, то для чего в нем так подробно, с неоднократными повторами излагаются основы православного вероучения? Одни и те же цитаты из Священного Писания и работ отцов Церкви, причем тематически однородные, циркулируют из главы в главу. Так тщательно и подробно излагаться основы Православия могут лишь по причине крайней неподготовленности читателя, но вряд ли такие слушатели и читатели были и будут у М.М. Дунаева.
2. На какой уровень освоения истории русской литературы претендует учебник? Если на самый общий (все-таки не филологов готовят в духовных учебных заведениях), то многое в нем избыточно и подробно, хотя и бегло изложено. Если предполагать, что студенты должны основательно и серьезно вникнуть в историю русской литературы в аспекте заявленной проблематики, то многое в нем недостаточно и поверхностно, поскольку история литературы служит лишь иллюстрацией излагаемых идей, зачастую даже в ущерб этой самой литературы.
3. Может ли исследование, построенное на сугубо авторском и в высшей степени дискуссионном видении темы (я имею в виду прежде всего литературоведческую ее разработку), претендовать на статус учебника? Как одно из исследований в русле заявленной темы, книга, безусловно, нашла бы как своих единомышленников, так и оппонентов. И это нормальная ситуация, продуктивная для читателей и авторов, особенно для авторов, претендующих на новые подходы. Если студент или ученик должны держать экзамен по учебнику, то и спрос с них, а в первую очередь, с автора - совсем другой.
Рецензент:Литвин И.А.