Новое литературное обозрение. № 59. 2003. Специальный выпуск.

Новое литературное обозрение. № 59. 2003. Специальный выпуск.
Журнал
/ 2003
Специальный выпуск "Нового литературного обозрения" с подзаголовком "Другие истории литературы" почти целиком посвящен дискуссионным вопросам изучения истории литературы. Как замечает Т. Венедиктова, "традиционно почтенный жанр филологических изысканий - история литературы - вдруг чуть ли не на глазах сделался проблематичным" ("О пользе литературной истории для жизни". С. 12). И с этим наблюдением нельзя не согласиться. Верно и другое: "За почти два века своего существования в качестве академической дисциплины литературоведение никогда еще не было увлечено собственной историей, как в последнее десятилетие" (Ганс Ульрих Гумбрехт "Начала науки о литературе... и ее конец? " С. 93). Неудовлетворенность состоянием истории литературы прямо связана с неудовлетворенностью состоянием литературоведения, причем особенно в его академическом исполнении.
Тематика статей отечественных и зарубежных исследователей, как и задумано издателями, максимально покрывает обширное филологическое поле под углом зрения заявленной в подзаголовке проблематики.
Выделим тезисно хотя бы основные направления:
Постсоветское пространство гуманитарных наук - Что делать наследникам с доставшимся родительским капиталом?

Как соотнести огромный разброс методологий, образовавшийся вследствие неуемного интереса отечественных литературоведов к современным технологиям западной науки, с устоявшимися, хотя и давно надоевшими, способами описания истории литературы (периоды, жанры, направления, всяческие "...измы")?

Каким образом преодолеть разрыв между академической наукой, абсолютизирующей сверхценность и самодостаточность литературы, и ее оппонентами, которые в русле западных направлений все больше интересуются интегративными аспектами исследования литературы как части социума, некоего сверхтекста культуры, в котором литература выступает как вид коммуникации и т.д.

И, наконец, как преподавать историю литературы, эту малоподвижную систему, в которую с таким трудом вписываются индивидуальные творческие явления, неизбежно превращающиеся внутри системы в неподвижные "концепты" (где этикетка уравнивается с явлением)?
Заразительный напор критического пафоса, самобичевания и развенчания временами зашкаливает так, что может сложиться впечатление о полной исчерпанности возможностей литературоведческой науки. Однако не стоит все это принимать за чистую монету, а тем более отчаиваться. В профессиональной среде такие баталии происходили всегда. Но если раньше они происходили примерно как у борцов из "Гамбургского счета" В. Шкловского, то есть закрыто для публики, то теперь, в данном случае благодаря НЛО, - открыто, что и позволяет надеяться на больший профессиональный резонанс, а в конечном счете - на продуктивность дискуссии.
Разработка языка полемики и профессионального общения входит в замысел издателей, о чем свидетельствует вступление И. Прохоровой, главного редактора журнала. "Неприязнь к публичной полемике с коллегами-единомышленниками досталась нам в наследство от советского периода, в котором резкое идеологическое противостояние "своих" и "чужих" неизбежно подавляло открытые разногласия внутри "своих"; принципиальное возражение, вынесенное за пределы "кухонных" перепалок, воспринималось как предательство общих интересов и научных принципов <...> Однако подобная ситуация совершенно не способствовала выработке языка и "политкорректных" форм открытой научной полемики <...> Поэтому в новых, постсоветских условиях "конструктивная научная критика" по-прежнему строится по советскому жесткому шаблону: сначала необходимо отказать оппоненту в праве считаться ученым (то есть не признавать его "своим"), а далее можно расправляться с ним, не выбирая выражений, пользуясь богатым арсеналом языка погромных кампаний" (С. 8 - 9). Подборка журнала, действительно, демонстрирует "цивилизованные" способы ведения научной полемики, но достигается это исключительно за счет того, что к "спору" приглашены исключительно "свои" ("чужие" и никогда-то не приглашаются в НЛО - в других изданиях надоели), то есть литературоведы, единодушные в том, что традиционная история литературы никуда не годится, что виной всему академическая наука, негласно и гласно объявленная главным наследием советского прошлого науки в целом.
Кроме разнообразных (по материалу и авторам) статей, в которых не столько полемика, сколько изложение своего взгляда на ту или иную проблему истории литературы, журнал публикует "авторские" и "коллективные" проекты создания новой истории литературы. Особенно занятны остроумные коллективные проекты, пиктографически представляющие свою концепцию. Авторские проекты, напротив, предельно серьезны, но, видимо, с учетом пожеланий по поводу предельной корректности, их создатели выражают свои идеи гипотетически, не только не настаивая на концепции, но и рефлексивно сомневаясь на счет успешности такого предприятия, как новая история литературы.
М.Л. Гаспаров (Авторский проект 2 - "Как писать историю литературы") начинает сомневаться в успешности проекта с первых строк: "На вопрос "как писать историю русской литературы" мне сразу захотелось ответить: а ее никак писать не надо, потому что сейчас мы ее хорошо не напишем: нет материала" (С. 142). Но все-таки далее, основываясь на своем опыте "Очерков истории русского стиха", М.Л. Гаспаров излагает подходы, которые теоретически симпатичны со всех точек зрения, но практическая их реализация труднопредставима. Он вспоминает типологию, согласно которой ученые делятся на "проблемщиков" и "эрудитов", замечая при этом, что историю литературы пишут, конечно, "проблемщики", но она тем долговечнее, чем толще под ней фундамент, созданный "эрудитами". В отличие от большинства авторов, считающих, что основная проблема состоит в отсутствии концепции, под которую можно было бы подвести историко-литературный материал, М.Л. Гаспаров полагает, что недостатком нашей истории литературы является то, что мы слишком мало знаем эту самую историю литературы, знаем в основном историю писателей, да и то наиболее крупных.
Чего же не хватает истории литературы? Цитирую: "Во-первых, это литературное производство: социальный статус писателя, средства к его существованию, литературная среда с салонами и редакциями, создание и формы проявления литературной репутации <...> Во-вторых, это литературное потребление: типы изданий, книгопродажа, библиотеки, расслоение читателей (литература крестьянская, детская, дамская), - чтобы помнить, что "Битву русских с кабардинцами" читали больше, чем Толстого, а о Блоке подавляющее большинство читателей вообще не слышали <...> В-третьих же, давно уже стало необходимым расширение обычного литературного поля зрения по крайней мере в двух направлених: географическом и историческом. Одно - это включение переводной литературы. О ней обычно по необходимости упоминают, говоря о русском средневековье, а потом забывают. А она питала читателей всех эпох, выгодно и невыгодно оттеняла каждый шаг оригинальной литературы, служила связующим фильтром между русской и мировой литературой <...> Второе же и самое важное - это включение литературы предыдущих эпох" (С. 144 - 145). По мнению М.Л. Гаспарова, при всей трудности создания такой истории литературы (за недостатком изученности) к ней мы более готовы, чем к описанию истории поэтики.
Как мы видим, исследователь четко разделил историю литературы и историю поэтики, и в том смысле он оказался в меньшинстве. Как правило, исследователей увлекает идея совмещения собственно истории литературы и истории поэтики. Так, в авторском проекте А. Строева (История литературы: воспоминание о будущем) предлагается оригинальное совмещение типологического подхода (диахронного) с собственно историческим (в данном случае синхронным). Выглядит это так: "Оставаясь в рамках столь любимого мною века Просвещения, можно создать, скажем, словарь символических фигур, появляющихся во французской литературе: монарх, философ, финансист, щеголь, поэт, врач, слуга, педант, священник, либертен, дикарь, игрок, ученая дама, модница, кокетка, куртизанка и т.д., показать их взаимодействие, основные функции и роль в сюжете, устойчивые мотивы и пр. Это был бы не словарь персонажей или перечень произведений, где появляются подобные герои, а грамматика художественного языка эпохи. Изучение символических фигур могло бы сочетаться с исследованием литературных предметов и литературного пространства..." (С. 339). Идея, безусловно, интересная, тем более что автор уже работает над ее реализацией. При этом нетрудно заметить, что сфера ее приложения ограничена нормативными художественными системами.
В отличие от авторов, озабоченных сугубо научными проблемами создания новой истории литературы, Т. Венедиктову интересуют вопросы преподавания этой самой истории. Для нее история литературы - "это то, что мы семестр за семестром и год за годом вещаем с кафедр, а студенты читают по спискам, учат по учебникам и сдают на оценку, что аспиранты трудолюбиво перепахивают в поисках "научной новизны" и "методологической базы", за счет чего утверждаются кандидаты и доктора наук и что потом изъясняют друг другу в частностях и деталях на ученых конференциях" (С.12). Т. Венедиктова предлагает повернуть эту никчемную в настоящем виде материю лицом к жизни, а прежде всего к жизни молодого поколения, то есть студентов, "воспитанных на телевизионных клипах и экскурсиях в Интернет". Призывая смириться с тем, что читать стали меньше, она считает необходимым перенести акцент на качественное развитие навыков чтения, то есть на то, чтобы "извлекать максимум смысла из ограниченного объема текста". "Развеществлению" литературной истории могут способствовать и некоторые нетрадиционные способы ее изучения. Так, например, можно устроить курс по образцу "тематического парка", проводить по нему своеобразную экскурсию в условный срез культуры. Или, скажем, построить курс по принципу детективного жанра: "Сделать предметом "розыска" концепт, фигурирующий в разных обличьях, или термин-омоним с подвижным, ускользающим, изменчивым наполнением - это ли не интригующая задача?" (С. 18) Наконец, историю литературы можно представить чем-то вроде исторической антропологии, где средствами изучения человека будут воображение, интерпретация, письмо, чтение. Словом, для преподавателя с затейливым воображением открывается огромное поле методологических возможностей.
Идеи авторов специального выпуска столь своеобразны и индивидуальны, что совершенно невозможно свести их к какому-то краткому обобщению, кроме одного - так жить дальше нельзя. Думаю, читатель не пожалеет, если откроет этот номер журнала и прочтет его самым подробным образом. Действительно, с проблематичностью традиционной истории литературы сталкивается и тот, кто ее создает, и тот, кто ее преподает, и тот, кто ее изучает. Напомню, что подобный опыт тотального дискуссионного обсуждения спорных вопросов истории русской литературы предпринимался до сего времени только один раз (я не беру во внимание отдельные статьи в журналах) - см. сборник, созданный на основе материалов научной конференции: Освобождение от догм. История русской литературы: состояние и пути изучения: В 2 т. М.: Наследие, 1997.
Рецензент:Литвин И.А.