Жизнь Тютчева

Чагин Г.В.
/ Путеводная звезда. Школьное чтение. N 10/ 2003

---

200-летие со дня рождения великого Тютчева отмечалось российским обществом, скажем, скромно. С другой же стороны, и без пошловатых телепузиков: до дня рождения Федора Ивановича осталось... три часа. Не будем лгать сами себе: не всяк русский знает, кто написал: "В Россию можно только верить", а главное - почему. Но может, и не надо - всякому-то?

Поймите меня правильно, уважаемый читатель, я вовсе не призываю осовободить школьную программу от излишних сложностей, свести ее до "трехсосенного" уровня желающих стать миллионерами. Просто дело в том, что высокое искусство никогда не предназначалось всем, не всем доступно, и радения советского всеобуча, если уж говорить честно, именно всеохватом и оставались. Не больше.

К чему завел я эту песню? К тому, что большинство старшеклассников и во времена, на которые молятся так называемые патриоты, и сегодня "Войну и мир" не читало и не читает - смотрит "по Бондарчуку" (который, при всем его таланте, отнюдь не Толстой). Что уж говорить о поэзии, по самой своей природе, не всем желанной? Тем более - о поэзии духовной. Это ведь только киношный, выдающий желаемое за действительное, разговор: мол, его, Баратынского, давно перевели в первый разряд. Кто перевел? Литературоведы. Для кого? Да для себя же.

Поэзия - несмотря на звучность и кажущуюся легкость - сложна для неискушенного восприятия уже потому, что в миру мы не говорим стихами. Можно научить почти любого ребенка сочинять мадригалы или басенки, но "пресволочнейшая штуковина" поэзия тем не менее останется ему недоступна: стишки-с. С тех пор, как революционная волна начала прошлого века вместе с классовой и сословной купелью смыла в небытие и ребенка - домашнее гуманитарное воспитание и гимназическое (то есть опять же классическое гуманитарное) образование, с тех пор, как дети - пусть из-под палки - перестали затверживать по строкам Гомера и Вергилия древнегреческий и латынь, с тех пор, как "среднюю" (посредственную?) школу "оккупировал" средний (посредственный!) учитель и руководитель - о какой любви, о каком понимании высокой поэзии можно говорить вообще?

Вот попробуйте внятно объяснить обычному школьнику, почему Ахматова в беседах с Лидией Чуковской назвала творчество Есенина звучной, но лишь одной струной в блоковском оркестре, а повести Грина охарактеризовала как "перевод с иностранного"!..

Так к чему завел я эту песню? А вот к чему. Как вы думаете, найдутся сегодня в вашем классе два подростка, нет, не слышавшие о Тютчеве, не способные отбарабанить "Люблю грозу в начале мая", не запнувшись на "ветреной Гебе", но - читающие Тютчева для себя? Если так - вы счастливый учитель, вам есть с кем работать.

Не все так плохо, скажете? Тогда, что ж, полистайте программу телепередач - много ль найдете вы в ней посвящений высокой, не постмодернистской то есть, поэзии? А ведь ТВ - ругай его или нет, подозревай в сознательном - на государственном уровне - оболванивании населения, или сокрушайся по поводу общего одичания - ТВ представляет собой интеллектуальный и духовный срез общества.

Так вот, о Тютчеве. Литературные периодические издания "отметились" по поводу 200-летия поэта, разумеется, все. Но вот именно - отметились. Что нового услышали или прочли мы с вами? Все те же общие места, первостепенное из которых - "В Россию можно только верить". (Да верим, верим, что еще остается нам делать!..) Привычный набор и столь же привычный диапазон лепоты и благолепия, перемежающихся невнятными угрозами в адрес инородцев: от младенческого телелепета журналистов, "брошенных на культуру" и второй раз в жизни услышавших имя поэта, до плохо скрываемого антисемитизма "Литературки". Такая вот у нас теперь культура и культурная политика.

Среди всего этого "богатства" выкопали для меня школьные библиотекари аляповатый, но, конечно же, лощеный журнальчик "Путеводная звезда. Школьное чтение" (бывш. "Школьная роман-газета") - прочти, мол, предлагать ли учителям...

Прочел. Предлагать - первогодкам для повышения эрудиции - в полном соответствии с нынешней нашей культурой и культурной политикой. Из журнальчика они узнают, кто такие Тютчевы и сколько у Федора Ивановича было жен, а также перечитают подзабытые со школьной скамьи пейзажные и любовные стихотворения поэта.

А кроме того, узнают новые анекдоты про Вовочку, напечатанные на цветной вкладке. Самое для Тютчева по-нашенски, по-советски правильное соседство. Подселение называется, или уплотнение - кому как нравится. Короче, издание в духе злого пародиста Александра Иванова, царство ему небесное: "Не надо, братцы, нам Шекспиров...". Девочка, правда, на картинке красивая, и бабушка благообразная. Надо думать, посмеется красивая девочка Вовочкиным глупостям, а потом прочитает Тютчева - и превратится в благообразную бабушку.

Оторвемся, однако, от вкладки. Займемся арифметикой. Журнал содержит 64 страницы, минус 16 страниц названного приложения не по теме под заголовком "Большая перемена", стало быть, на Тютчева остается 48. Из этих оставшихся сорока восьми страниц на двадцати одной нечетной, то есть на соседствующих непосредственно с текстом биографического очеркаа, как бы перемежающих страницы о Тютчеве страницами Тютчева, в рамочке и с виньетками, напечатаны хрестоматийные стихотворения юбиляра - от "Весенней грозы" до, понятное дело, "Я встретил вас...", всего числом 46 штук. Оставшиеся 27 полос, сверстанные в два столбца, предлагают учителю и ученику биографический очерк "Жизнь Тютчева" писателя и академика РАЕН Геннадия Чагина, а также - на последней странице журнала - редакционные вопросы для обсуждения и предложение учащимся принять участие в постоянно действующем конкурсе издания на лучшее сочинение. За плату. То есть, за премию.

Не буду размышлять, хорошо сие или плохо. Но вот вопросы, предложенные редакцией, вызвали у меня недоумение. Нет, не все. Большинство из них составлено на проверку усвоения именно чагинского текста, рассказывающего сначала довольно подробно о роде Тютчевых, а затем о личной жизни поэта. Но даже и в этом случае затруднительно, исходя только из текста Г. Чагина, ответить, например, на первый вопрос: "Что сформировало его [Тютчева] убеждения и литературные пристрастия?"

Действительно, что? Из очерка ясно лишь, что общение с Раичем, Мерзляковым и Погодиным да совместное чтение, в числе прочего, Руссо, Паскаля и Шиллера. Современников молодого Тютчева Г. Чагин представляет тоже главным образом со стороны биографической, "Исповедь" Руссо характеризует одной строкой - как "роман... в котором автор не побоялся сказать правду о самом себе" (вероятно, внимательным учащимся следует сделать вывод: Тютчев тоже не побоялся в стихах рассказывать правду о себе и Элеоноре, о себе и Эрнестине, о себе и Денисьевой... а и то правда - не побоялся), творчество же Паскаля и даже Шиллера не охарактеризовано вообще, несмотря на целый пассаж, отведенный запойному чтению драм последнего юным Тютчевым и Ко. Можно подумать, что "средний" учитель "средней" школы самостоятельно растолкует "среднему" ученику сложнейшую проблематику европейского сентиментализма и романтизма, да еще и объяснит, как именно она отозвалась в философской поэзии Тютчева (из стихотворений, представленных на нечетных страницах журнала, "средний" ученик тоже вряд ли что уразумеет для ответа на данный вопрос).

Предпоследний же из приведенных вопросов - как вы полагаете, в чем чарующая сила и обаяния поэзии Тютчева? - вообще, что называется, зависает - там, видимо, где в школьном литературоведении от века "хаос шевелится", ибо для того, чтобы вопрошать, "в чем, наконец, особенности и существо русской поэзии", надобно же хотя бы на главку отвлечься от семейных перипетий великого женолюба: "Не то, что мните вы, природа".

Впрочем, все эти инвективы к автору очерка относятся меньше всего. Его биографический - именно и только биографический! - очерк о Тютчеве написан с изящной простотой и доходчивостью, в нем достаточно глубоко и даже увлекательно прописаны родословие поэта, его родственное окружение, обстановка и планировка зданий, в которых юный Тютчев жил или бывал, даны запоминающиеся женские портреты и картинки из жизни поэта, русской и особенно заграничной, более-менее внятно представлена личная, человеческая драма Федора Ивановича, связанная с трагической его любовью к Елене Денисьевой, наконец, завершается очерк двумя-тремя пронзительными (прежде всего, для тех, кто УЖЕ - до знакомства с чагинским текстом, и это вовсе не маловажно! - любит Тютчева) абзацами о смерти поэта, может быть, правда, для небольшого очерка и слишком патетичными.

Иными словами, если Геннадию Васильевичу Чагину редакцией "Школьной роман-газеты" был заказан биографический очерк, - он задание выполнил на твердую четверку. Почему на четверку? Потому что - в данном, разумеется, контексте - поэзия в отрыве от биографии возможна, а вот биография в отрыве от поэзии - нет. Автор очерка Тютчева любит и знает - какие в том сомнения... Цитирует по делу, обильно, но, увы, для словесников, работающих в старших классах, то есть готовящих выпускников к поступлению, например, на филфак того же НГПУ - сплошь иллюстративно.

Так что, "увы и ах", господа редакторы, вряд ли после прочтения этого вполне добротного, но никакой оригинальной концепции, в общем-то, не содержащего, а о хоть каком-нибудь приближении к литературоведению и не помышлявшего очерка "средний" старшеклассник удовлетворительно ответит на ваш вопрос. Не "средний" - да, ответит, прочитав Кожинова или Осповата. Но ведь и журнальный номер этот в целом, и чагинский текст ниспослан вами как раз для него, для "среднего", не знающего и скорее всего никогда не узнающего, как именно отозвалось тютчевское слово в трудах крупнейших отечественных философов и литературоведов. Вот разве что над известным "гариком" посмеется. А того ли вы добивались? Думаю, не того. Думаю, хотели вы одарить нас биографическим очерком о Тютчеве уровня известного лотмановского очерка о Пушкине, изданного "Просвещением" четверть века назад. Так сказать, своими силами... Не бывает. .......................................................................

Перечитал все это мой, так сказать, внутренний цензор и вопрошает: все бранишь и ворчишь, а где ж позитив, чего бы ты, собственно, хотел?

Чего б хотел? Большого, Высокого урока вместо "большой перемены" (не о куртуазных, чай, маньеристах речь ведете, Господа, с Вовочкой можно б и погодить), внятного разговора о - Бог уж с ними, сложносочиненными и еще сложней подчиненными любомудрами! - хотя б упоминания о главной и потому труднейшей для осмысления религиозно-философской линии русской поэзии от Державина - через позднего Пушкина, Баратынского и Тютчева - к Ходасевичу и Кузнецову (о Бродском - понимаю - с держателями "Роман-газеты" лучше не заикаться), о том векторе русской мысли и литературы, "откуда есть пошли" и тютчевские "Silentium" и "Умом Россию не понять...", и посттютчевская, кузнецовская "улыбка познанья... на счастливом лице дурака"... Чего б хотел? Тютчева б хотел, господа издатели, в поэтическом, "необщем выраженье" лица, во всем (пусть даже и априори не доступном постижению 16-летнего подростка, зато учителю доступном, а значит, опосредованно, и ученику) богатстве благородного сердца и великого ума высочайшего русского поэта.

Рецензент:Распопин В.Н.