 |
 |
|
|
Коммуникативная стратегия притчи в русских повестях XVII - XIX веков.
Кузнецов И.В.
/ Новосибирск/ НИПК и ПРО/ 2003/ 166
Книга Ильи Владимировича Кузнецова, новосибирского филолога, обращена к читателям-профессионалам. Никаких популяризаторских целей автор явно не преследовал, выпуская работу в свет. Это не осуждение и не комплимент, а всего лишь обозначение характера книги, по структуре очень напоминающей свой прототип - диссертационное сочинение - педантичной подробностью обзора по теме, тщательным теоретическим обоснованием подхода с дискуссионными нападениями на "оппонентов", присутствующих здесь поневоле в бессловесном виде цитат, стройностью и продуманностью общего построения работы, в своём пределе нацеленной на некий научный концептуальный итог, изложенный в заключении.
И вместе с тем, перед нами вполне отделившееся от "протоформы" исследование, предлагающее новый подход к интерпретации жанра притчи, как известно, прожившей в истории литературы древнюю и интересную судьбу, не лишённую превратностей и метаморфоз. И.В. Кузнецов "захватывает" притчу на пороге Нового времени и прослеживает её судьбу от истоков и вплоть до первой трети XIX века, от "Горя-Злосчастия" до петербургских повестей Гоголя.
Не столько историко-литературная, сколько теоретическая новизна подхода к жанру притчи позволяет автору находить её признаки, следы, осколки, словом, проявления, даже не вполне очевидные, даёт возможность расследовать трансформации жанра притчи в самых разнообразных проявлениях литературы Нового времени.
В чём же состоит новизна подхода?
Отталкиваясь от традиционных и не вполне традиционных трактовок жанра как такового, И.В. Кузнецов предлагает взять за основу "понимание произведения как коммуникативной структуры, существенными сторонами которой выступают три компонента: предмет высказывания, субъект и адресат" (С. 11). Такой подход, в своей теоретической основе широко разработанный в исследованиях В.И. Тюпы, опирающегося, с одной стороны, на идеи Бахтина, с другой - идеи тартусско-московской семиотической школы, возводит коммуникативные стратегии нарративного дискурса к дохудожественным устным речевым жанрам: сказанию, притче, анекдоту. Насколько сохранил и как изменил свою природу в литературе долитературный жанр притчи и идёт речь дальше.
Здесь, вероятно, необходимо напомнить, как в системе В.И. Тюпы, в рамках которой движется И.В. Кузнецов, понимается коммуникативный аспект дискурса: "Предмет коммуникации есть референтная компетенция дискурса, то есть то (тот), к чему (кому) интенционально направляется участвующее в коммуникации сознание. Субъект коммуникации - креативная компетенция дискурса, отличённая способностью текстопорождения. Адресат коммуникации - рецептивная компетенция дискурса, функциональность которой связана с интерпретацией уже имеющегося в результате действия креативной инстанции знакового материала" (С. 18). Ну вот, теперь, я думаю, и ребёнку понятно.
Если в этом аспекте посмотреть на притчу, то изначальный статус сообщаемого (креативная компетенция субъекта сообщения) заключается в наличии у субъекта убеждения в сообщаемом состоянии действительности. (Для сравнения: креативная компетенция анекдота - это объективно недостоверное мнение субъекта о сообщаемом; сказания - сообщение о достоверном знании, которое не подлежит проверке.) Позиция же адресата, его дискурс требует истолкования текста и извлечения адресатом для себя некоторого урока. Референтная компетенция дискурса притчи - совершение выбора, поскольку картина мира в притче всегда дуалистична: в мире есть добро и есть зло. Протожанр определяет и тип риторики - авторитарная риторика монологического слова.
Как и сказание, и анекдот, притча рассматривается в качестве одного из первичных устных прахудожественных жанров, от которого тянутся нити жанрообразующих процессов в позднейшей литературе. В частности, автора работы интересуют малые эпические формы - рассказ, повесть. Так, например, прослеживается обособление "полезных" повестей в литературе переходного периода. "Полезные" повести, сохраняя связь сюжета с религиозной легендой, активно поддерживают традицию древнерусской литературы, трансформируя повествование в светский жанр, но с сохранением этических христианских ценностей. С этой точки зрения рассмотрены повести "О Дракуле", "О Петре и Февронии", "О Горе-Злосчастии", "О Савве Грудцыне" и т.п. Именно момент адресации - демократический читатель, компенсировавший потребность в серьёзном чтении - представляется автору наиболее важным в изменении притчевых стратегий жанра. По мнению исследователя, значение "полезной" повести XVII века в русской литературе переходного периода обусловлено функциональной необходимостью этого жанра в становящейся жанровой системе и той ролью, которую он играл, будучи "местом встречи средневековой традиции учительной литературы и конструктивных сдвигов, связанных с нововременным требованием занимательности повествования" (С. 161).
Притчевая коммуникативная стратегия литературы XVIII века, подкреплённая представлением о важности пользы литературного произведения, как показывает исследователь, активно развивалась дальше, усиливаясь со стороны креативной компетенции, предполагающей наставление или убеждение. Несмотря на то, что основное влияние на жанровую систему, внутри которой циркулировала притча, оказывала западноевропейская новелла (тяготеющая к стратегии анекдота), повесть XVIII века не только рудиментарно, но и вполне конструктивно сохраняла такой элемент поэтики, как мораль.
Смена адресата в начале XIX века, как и смена художественной парадигмы в целом, по мнению И.В. Кузнецова, в очередной раз изменила притчевые стратегии. На примере повестей Н.М. Карамзина, поэтика которых восходит к западноевропейской традиции, исследователь рассматривает, как коммуникативная стратегия анекдота (в центре картины мира которого находится непредсказуемое стечение обстоятельств) вступает во взаимодействие с притчевыми проявлениями, наиболее усиленными в монологической постановке авторского голоса. "Чувствительный читатель", ориентировавшийся на руссоистические представления, оказывается не менее определённо связанным авторитарностью, но только другого рода.
Притчевые стратегии романтиков рассмотрены на примере прозы А.А. Бестужева-Марлинского, Ф.В. Булгарина, также литературного творчества любомудров (В.Ф. Одоевского, Д.В. Веневитинова, И.В. Киреевского), чьи философские шеллингианские идеи тоже находили себе выражение в жанре притчевого иносказания, тяготевшего к аллегории. И это при том, что в целом рецептивная компетенция литературного дискурса все больше смещалась в сторону анекдота со свойственной ему занимательностью вместо притчевой назидательности и дидактичности.
Принципиально новые формы совмещения притчи и анекдота, как пишет И.В. Кузнецов, были проявлены в "Повестях Белкина" (и тут Пушкин первый!). Но самостоятельного и развёрнутого анализа, к сожалению, нам не предлагается. Автор ограничивается указанием на интерпретацию повестей, предпринятую В.И. Тюпой, где речь идёт о восстановлении в поэтике Пушкина мифологем, ставших возможным с помощью амбивалентного соединения притчи и анекдота. Столь же скупо представлен и Гоголь с "Петербургскими повестями", проповеднический характер менталитета которого, как отмечается, был ясен уже современникам. Тут, конечно, хотелось бы поподробнее, поскольку прозу Гоголя ведь тоже можно рассмотреть через дискурсивную комбинацию притчи и анекдота. Но что будет в этой комбинации отличным от Пушкина? Словом, классикам не досталось места. А может это и правильно, поскольку о них и так много написано.
Завершая обзор, хочу обратиться к тем, кто убоится премудрости языка изложения и, завязнув в терминологии на первых же страницах, отложит книгу. Преодолей его, читатель, вникни в существо идей автора и ты не пожалеешь, поскольку новый взгляд на знакомый предмет всегда сулит интересный поворот и предмета, и мысли.
Рецензент:Литвин И.А.