Открытость бездне: Встречи с Достоевским

Открытость бездне: Встречи с Достоевским
Померанц Г.С.
/ Москва/ РОССПЭН/ 2003/ 352
Серия статей о Достоевском, тематически и внутренне объединенная интересом к философскому, экзистенциальному смыслу творчества писателя, создавалась автором на протяжении полувека, а многие идеи начали продумываться еще раньше. Достоевский для Г.С. Померанца вписан прежде всего не в историю литературы, а в историю собственной жизни: «Достоевский объяснял мне меня самого - и я в себе заново постигал его pro и contra и пытался пройти сквозь них по-своему и, по-своему сводя концы с концами, как-то понимал Достоевского... Идея, которая ушибла меня, была идеей бесконечности» (С. 9). Это относится еще к 1938 году, к годам студенчества. Легко догадаться, что человек, «ушибленный» идеей такого рода, не мог в указанные и последующие годы вписаться в официальный и благополучный круг коллег, не мог сделать творчество Достоевского дежурной академической темой исследования.
Дальнейшие события - часть личной, но и не только личной биографии: отстранение от аспирантуры в конце тридцатых, разборки следователя спустя десять лет по поводу антисоветской подоплеки давней курсовой, уничтожение фрагментов несостоявшейся диссертации «Направление Толстого и Достоевского» в пятидесятых годах как «документа, не относящегося к делу», невозможность публиковаться и наконец - уход в востоковедение.
Достоевский по сути дела на многие десятилетия стал частной, но от этого не менее значимой темой. Померанц развивает ее свободно и без оглядки на достоевсковедение (хорошее или плохое). Он пишет не для профессионального читателя, ему ближе по жанру эссе, «опыты». Он не «анализирует» произведения, а размышляет о философии, жизни сквозь Достоевского, в присутствии Достоевского, вместе с Достоевским.
Померанцу важно умение Достоевского задавать вопросы. Вопросы, на которые по определению не может дать ответ человеческий разум. То же свойство он ценит и у Толстого. Но Толстой, в отличие от Достоевского, старался все-таки в конечном счете дать ответ и этим все портил, поскольку рациональным способом добытые ответы всегда меньше вопросов, опрокинутых в метафизические глубины жизни. С точки зрения автора, Тютчев, Достоевский, Толстой - три имени, обозначившие в литературе важнейшее направление, в русле которого ставились величайшие религиозные и философские вопросы, выводящие русскую литературу далеко за собственные пределы. Тютчев впервые соединил «внешнюю» космическую бездну, открывшуюся Ломоносову («открылась бездна звезд полна»), и внутреннюю бездну, разверзшуюся в душе героев Достоевского.
Размышляя о подходах к метафизическим вопросам, Померанц пишет: «Есть три способа приближения к вечности, или к глубине, или к Богу. Первый - это невозможность жить в мире разума без прикосновения к сверхразумному. Невозможно жить не только в мире здравого смысла, или позитивной науки, или материалистической философии. Кьеркегор не мог жить в мире гегелевского разума. Иов не мог жить в мире богословского разума... Эту невозможность лучше всего выражает открытый вопрос. Второй уровень - неожиданное взрывное чувство сверхразумной реальности. Иногда оно приходит после сосредоточенной жизни с открытым вопросом. Третий уровень - устойчивый контакт со сверхразумным, божественным, парение в духе. Без всяких путей. Без всяких вопросов. Мир, увиденный с птичьего полета, оказывается гармоничным и прекрасным. Как рублевская Троица... В русской литературе достигнут только первый и второй уровень» (С. 306). И далее: «Созерцать вопрос как вопрос, не подменяя его ответом» - вот высшая ценность и литературы, и человеческого сознания как такового.
В этом контексте понятно, что автора совершенно не устраивают извлеченные из романов и приписанные Достоевскому положительные ответы на мучительные вопросы: можно ли смириться со смертью? (Ипполит), можно ли смириться с процентом жертв прогресса, если в процент включить Сонечку и Дуню? (Раскольников), если Бога нет, то как может человек немедленно не стать на его место? (Кириллов), какая гармония может оправдать страдания детей? (Иван Карамазов) и так несть числа. Ответам, извлеченным из опыта Сони Мармеладовой, Зосимы, Макара Долгорукова и подобных героев, Померанц не доверяет, поскольку в них он тоже склонен видеть уловки разума, подготовленного богословием.
Наиболее интересны автору герои, способные ставить неразрешимые вопросы, развязывать глубинные силы, обваливающие пласты, преграждающие путь внутрь личности, открывающие то, что раньше человек не знал, но что становится сутью его жизни. В статье «О внутренней структуре романа Достоевского» автор предлагает своеобразную классификацию героев, исходя при этом из гипотетической структуры космоса с горизонталью и вертикалью как он мыслился (по мнению Померанца) Достоевским. Исчерпавших себя героев, соскользнувших в бездну, Померанц условно называет героями ада (например, Свидригайлов, Смердяков), героев, находящихся в точке между небом и адом, отшатывающихся от бездны, - героями чистилища (Раскольников, Иван Карамазов).
Интересна даже не сама эта классификация (она слишком зыбка из-за метафоричности основы), интересны те наблюдения, которые сделаны на ее основе по поводу внутренней композиции романов. Так, например, говоря о «вертикальном диалогизме», Померанц точно подмечает «тройственность» диалогов: в разговоре героев с глазу на глаз третьим непременно мыслится либо Христос, либо дьявол. В этом контексте можно выделить у Достоевского героев-исповедников: стоит появиться Алеше или Мышкину, как тут же собеседник испытывает потребность исповедаться, причем в почти церковном смысле (когда человек предстоит перед Богом). Не менее часто и «единство в дьяволе», когда встречается герой колеблющийся - «герой чистилища» с «героем ада», играющим роль соблазнителя (Смердяков с Иваном Карамазовым, Свидригайлов с Раскольниковым). Композиционно сюжетная ситуация выглядит примерно так: умом «герой чистилища», амбивалентный герой, выбирает ад. Однако тут он сталкивается с «героем ада», завязывается борьба, и в решающий момент «герой ада» проигрывает, кончает с собой, а «герой чистилища» отшатывается от бездны, в чем ему помогает добрый ангел (Соня, например). Можно сказать, что дьявол входит путем ума, а Христос через сердце. Померанц пишет: «Видимо, в мифологии Достоевского на каждой ступени в ад стоит ангел, готовый протянуть руку... Так же, как на каждой ступеньке в рай - дьявол, готовый подставить ножку» (С. 95).
Нельзя не согласиться с мыслью автора о том, что все написанные романы представляют собой некие проекции одного романа, не написанного и принципиально не поддающегося написанию. Замысел «Жития великого грешника», возможно, и есть тот замысел, который осуществлялся лишь частично в том или ином романе. Невоплотимость замысла здесь - в неразрешимости поставленных вопросов.
Можно было бы сказать, что книга Померанца адресована прежде всего тем, кого интересует философская проблематика романов Достоевского. Но безупречной гладкости этой фразы мешает напряженность стиля и строя книги. Автор, по примеру многих, не излагает философско-религиозную «проблематику». Он проблематизирует само философствование как вид человеческого познания, оставляя в итоге самое ценное - вопросы. Именно в этом мыслительном пространстве и происходят «встречи с Достоевским».
Рецензент:Литвин И.А.