Вяземский

Вяземский
Вячеслав Бондаренко
/ Москва/ Мол. гвардия/ 2004/ 680
"В отличие от других стран, у нас революционным является правительство, а консервативной - нация. Правительство способно к авантюрам, оно нетерпеливо, непостоянно, оно - новатор и разрушитель. Либо оно погружено в апатический сон и ничего не предпринимает, что бы отвечало потребностям и ожиданиям момента, либо оно пробуждается внезапно, как от мушиного укуса, разбирает по своему произволу один из жгучих вопросов, не учитывая его значения и того, что вся страна легко могла бы вспыхнуть с четырёх углов, если бы не инстинкт и не здравый смысл нации, которые помогают парализовать этот порыв и считать его несостоявшимся. Правительство производит беспорядки: страна выправляет их способом непризнания; без протеста, без указаний страна упраздняет плохие мероприятия правительства. Правительство запрашивает страну, она не отзывается, на вопрос нет ответа. <...> у нас власть совершенно лишена способности узнавать и чувствовать людей" (С. 467 - 468).
Это сказано более 150 лет назад, во времена царствования Николая I, автором "Первого снега", другом и корреспондентом Пушкина, самым непрочитанным (да и не читаемым всерьёз, увы, никем, кроме профессиональных литературоведов) из русских классиков, Петром Андреевичем Вяземским. Сказано, в отличие от Пушкина, многословно, однако, согласитесь, - навсегда. И сколь же их много, подобных высказываний навсегда, рассеянных по страницам стихотворений, статей, очерков, записных книжек, частных писем - не изданных, не прочтённых, не замеченных, не пригождающихся, а главное - не угодных: ни царям, ни "безумным султанам", ни отъявленным демократам!
В.В. Бондаренко, автор превосходной биографии князя Вяземского, вышедшей в этом году в популярной серии "Жизнь замечательных людей", приводит их щедро, комментирует подробно, исторические, политические и литературные тонкости излагает изящно и доступно, но сколько же остаётся за рамками 700-страничного тома, ведь "герой его романа" прожил просто-таки неприлично долгую для русского литератора, 86-летнюю жизнь. И прожил её, так сказать, не выпуская из рук пера.
А что знаем о Вяземском мы, обычные читатели, те, по крайней мере, кто по окончании рабочего дня книжку ещё способен предпочесть "глупому ящику для идиотов" (как В. Высоцкий охарактеризовал телевизор)?
Знаем, что родился в Москве, в конце XVIII века, в аристократической семье, детство провёл в подмосковном имении отца Остафьево, где работал над своей "Историей" Карамзин. Знаем, что общение с Карамзиным даром не прошло: Пётр Андреевич рано начал сочинять, в юности подружился с Александром Тургеневым, Жуковским и Батюшковым, быстро сделался в узкой среде читающей России известным поэтом и критиком, одним из активнейших членов литературного общества "Арзамас", кажется, принимал участие в войне с Наполеоном, рано женился, написал книжку о Фонвизине, несколько десятков хрестоматийных стихотворений, поддержал юного и не поддержал позднего Пушкина, тяжко раскаиваясь в том в письмах и стихах после гибели великого поэта... И это, пожалуй, главное. Что ещё, если как следует поднапрячься? Ну, долго-долго прожил, не принял русской литературы после Гоголя (да и самим-то Гоголем, кажется, не слишком восхищался), на старости лет общался едва ли не только с Тютчевым, родил сына Павла, вроде бы, тоже бывшего второстепенным литератором, значительных произведений в послепушкинский период не оставил, при Александре II некоторое время возглавлял Комитет цензуры, умер в Баден-Бадене, похоронен в Александро-Невской лавре, в Петербурге. Всё.
И это, между прочим, ещё не так мало. Это - уровень теоретических знаний отличника и, соответственно, среднего школьного учителя, на практике же способных процитировать из Вяземского три строки: "И жить торопится, и чувствовать спешит", "Жизнь наша в старости - изношенный халат" да - благодаря рязановскому фильму и песне в исполнении Андрея Миронова: "Я пью за здоровье немногих"...
Если бы наши учителя и их воспитанники читали книги!.. Первым - некогда, вторым - незачем, и тем, и другим - скучно. И те, и другие (из тех, что вообще читают) читают покет-буки Донцовой. В результате великолепные книги, такие, как труд Вячеслава Бондаренко, имеющий все основания претендовать на определение "классический", выходят тиражами от 1 до 7 (и это теперь - очень много!) тысяч экземпляров, стоят безумно дорого, лежат в магазинах годами, остаются невостребованными - и прежде всего теми, кому предназначены - нам с вами, рядовой, ещё читающий читатель.
Что же такого, о чем мы не знали, рассказано Вячеславом Бондаренко? Что сделал князь Вяземский, кроме того, что перечислено абзацем выше? Если говорить очень общо, отец восьмерых детей (из которых, к несчастью для отца, до зрелости дожили лишь двое, а пережил Петра Андреевича только шестой ребёнок, сын Павел), в молодости спасший на поле боя раненого генерала А. Бахметева, литератор, стоявший у истоков русской литературы и уж точно - журналистики, автор знаменитых элегий, эпиграмм, стихотворных посланий, Вяземский написал первую в русской словесности литературную биографию ("Фон-Визин"), ряд классических статей и очерков, более всего приближающихся к эссеистике (о Державине, Озерове, И.И. Дмитриеве, князе Козловском, Языкове и Гоголе, Карамзине и др.), перевёл на русский язык роман Б. Констана "Адольф" и "Крымские сонеты" А. Мицкевича, основал популярный журнал "Московский телеграф", как мало кто другой содействовал Пушкину в издании "Современника", открыл счёт текстам русской "Венецианы" (причём создал в ней несколько классических текстов), в молодости принимал непосредственное участие в создании Государственной Уставной грамоты, в зрелости реформировал Комитет цензуры. Кроме того, будучи уже товарищем министра народного просвещения, сенатором, он принимал живейшее участие в журнале П. Бартенева "Русский архив" и дважды избирался председателем Русского Исторического общества - как раз в те самые годы, когда резвящаяся демократическая словесность избрала его мишенью для насмешек.
Ах, как замечательно оно читается, это первое полное жизнеописание Вяземского! Каким чистым, неспешным, протяжным, романным и элегическим ритмом обладает - как сама долгая, не слишком счастливая и намеренно не слишком яркая - частная! - жизнь героя. И как реальная жизнь, то вдруг ускорится в событийный ряд, то обретёт аналитическую обстоятельность, то загорится вдохновенной творческой идеей, новой или старой дружбой, влюблённостью, то горестно замрёт вдруг от очередной утраты и почти остановится в задумчивости: так ли следовало жить...
И о чём только не узнаём мы, следуя за автором по длинным, вмещающим и обширные цитаты, и размышления, и портреты, и житейско-бытовые обстоятельства, и поэтический анализ, и литературную, и критическую, и литературоведческую полемику главам... Слишком мало сказано, может быть, лишь о жене Петра Андреевича, как-никак прожившей бок о бок с князем 67 лет!
Но главное, главное для нас, рядовых читателей, в том, что мы узнаём: в 1837 году Вяземский не кончился. Может быть, после смерти Пушкина он, напротив, только начался! Не как поэт или острослов - как мудрец. Мы думали - доживал и оплакивал, служа красной тряпкой для Белинского и иных "демократических бычков"; бросив литературу и цензуру, ворча, поглядывал из заграничного далека на отечественные общественные страсти и дрязги, всеми забытый, всё отряхнувший, как прах, от рук своих. Нет, не так.
Действительно, издаваться не спешил, но на исходе жизни, будучи глубоким стариком активно перерабатывал свои статьи для готовящегося Полного собрания сочинений, а в журналах и альманахах публиковался регулярно вплоть до 1874 г., более того, не боялся вступать в полемику, ещё того более, сам стоял у истоков иных влиятельных российских журналов. Действительно, после смерти в 1852 г. Жуковского и 1873 г. Тютчева, утратил всех друзей и едва ли не всех собеседников, но и жил, и трудился, и влюблялся, и болел, и оплакивал одного за другим близких, и метался от веры к безнадежности, и читал, и писал, и откликался - на всё и всегда. И как ещё откликался!
"Гоголь первый, особенно "Мёртвыми душами", дал оседлость у нас литературе укорительной, желчной и между тем МЕЛКО ПРИДИРЧИВОЙ... Отдельный голос его имел прекрасное и полезное значение. Но на беду сто голосов подтянули ему и всё дело испортили". (Что, скажете, не так? Кто их теперь, множественных "натуралистов" помнит? Все на одно лицо - успенские!) Или: "В некоторых журналах... имя Гоголя сделалось альфою и омегою всякого литературного рассуждения. В литературной нищете своей многие непризванные писатели кормились этим именем как единым насущным хлебом своим". Это уж не о Гоголе и успенских, это - снаряд в Белинского. Или вот - о журнальной, мещанской словесности в целом: "История, роман, поэзия - всё это перегорело в политический памфлет... Священнослужение обратилось более или менее в спекуляцию". Можно, конечно, объяснить это и старческим брюзжанием, можно и - тем, что один из зачинателей русской литературы, адепт и классик её аристократического периода не мог да и не желал мириться с теми самим "демократическими бычками". Но, по большому-то счёту, разве не прав князь Вяземский, потомок Владимира Мономаха, чьи права на русский престол были никак не меньшими, нежели у правящей фамилии, разве не выродились русские писатели (пусть не в 40-х годах, а в 60-х - 70-х) в памфлетистов, способных в лучшем случае призывать к топору?
Да и можно ли было ждать от Рюриковича иного отношения к певцам "бедных людей", если - страшно сказать - к "Войне и миру" своего же брата, аристократа (Лев Толстой - четвероюродный брат Веры Фёдоровны Вяземской), у князя сложилось отношение негативное? И вовсе не потому, что вывел автор Петра Андреевича в образе Пьера Безухова, нелепо мечущегося на Бородинском поле (это-то, может, было ближе всего к реальности, какую помнил Вяземский). Частности, неточности, излишнее философствование, по мнению, Вяземского, не подходящее к художественному произведению, "натурализм" в описаниях, наконец, пренебрежительное отношение к обитателям старой, допожарной Москвы, не известной Толстому, но хорошо памятной Вяземскому, сложились в целое и вызвали на свет (в частном письме Погодину, 1869 г.) такое общее мнение: "На Руси ДАРОВАНИЕ и ум не близнецы и часто даже не свойственники и не земляки... У Толстого (ВОЙНА И МИР) есть, без сомнения, богатое дарование, но нет хозяина в доме".
Ах, сколько вкусных подробностей извлекаешь, читая книгу Вячеслава Бондаренко - подробностей не только же о князе и его ближайшем окружении, но о самой России, одним из пристрастных и оригинальнейших наблюдателей которой был Вяземский, её подлинный поэт, критик, биограф, в молодости призванный Александром I работать над Польской конституцией, а его венценосным братом отправленный на три десятилетия в почётное изгнание - на службу в Минстерство финансов. Поэт!..
Но, может быть, глубинная прелесть книги даже и не в подробностях, даже и не в том, что узнаём мы из неё то, чего не знали, а должны были бы знать, как, например, подлинную общественно-политическую и литературную позицию Вяземского в послепушкинский период. Как, пожалуй, и не в том, что узнаём то, чего, не занимаясь историей литературы специально, знать и не могли (например, свежую историю о находке редчайшего издания глубоко оригинального философского труда на немецком языке, вышедшего в 1790 г. в Германии и оказавшегося при пристальном изучении сочинением отца князя Петра Вяземского, укрывшегося под псевдонимом "Андрей Передумин-Колыванов": "В пользу этого говорят многие факты - и то, что немецким языком князь владел в совершенстве (уже 11-летним мальчиком он перевёл с французского на немецкий роман Фенелона "Путешествие Телемака"), и то, что фамилию "Колыванова" носила его внебрачная дочь, впоследствии супруга Карамзина. Происходила она от старого русского названия Ревеля-Таллина, где долго квартировал полк Андрея Ивановича").
Самое важное, быть может, даже и не в удовольствии от полезного чтения, том удовольствии, каковое мы в настоящее время испытываем не часто. И даже не в том, что познакомились с почти безупречной новой книгой. Главное в том, что на её страницах мы встретились как минимум с двумя замечательными людьми - героем и автором - с которыми уже не захотим и не сможем расстаться, в какой-то мере взирая отныне на отечественную историю и литературу, а значит и на Россию, и на себя самих их глазами.
А подробности - разве упомянешь в небольшой рецензии даже о самых интересных? О том, например, что 30-летний отец поэта, будучи за границей, влюбился в замужнюю ирландку Дженни Кин, урождённую О'Рейлли, умыкнул её от мужа, добился развода и, преодолев отчаянное сопротивление своих родителей, ошибочно считавших избранницу сына мещанкой, женился на ней. На самом деле будущая мать поэта происходила из очень знатного и богатого ирландского клана, ведшего своё родословие аж от самого Адама. Так что, выходит, не только Лермонтов выправлял гласную в отеческой фамилии, дабы подчеркнуть своё шотландское происхождение, но и "русейший" князь Пётр Андреевич, Рюрикович Вяземский - наполовину ирландец, так же, как, кстати, и его ближайший друг Василий Андреевич Жуковский - наполовину турок, а литературный враг Александр Иванович Герцен - наполовину швейцарец... Что не помешало именно им, равно как и Пушкину, негру в четвёртом поколении, сотворить великую русскую литературу.
Впрочем, абсолютное большинство потенциальных читателей обо всём этом и о многом другом, не уместившимся в текст короткого отклика, так никогда и не узнает. Потому что, как выше сказано было - и не мною! - правительство наше способно лишь на авантюры, в том числе, если не в первую очередь, в области культуры и образования, а сами мы, вполне такого правительства заслуживающие, ленивы и нелюбопытны.
Рецензент:Распопин В.Н.