Книга о королеве

Дж. Чосер
/ Москва/ Время/ 2005/ 224

Великий поэт XIV века - в европейской литературе это определение автоматически означает: создатель национального литературного языка. Таким он и был, Джеффри Чосер, сын и внук виноторговцев, паж в свите сына короля Эдуарда III, участник Столетней войны, побывавший во французском плену, служащий таможни и - поэт милостью Божьей. Живший во времена для нас поистине "почти былинные", фактических следов своего бытия на грешной земле Чосер оставил не так уж много. Все наиболее значительные отмечены в превосходной статье переводчика и комментатора рецензируемого издания Сергея Александровского, впервые представляющего на русском языке две ранние поэмы Чосера.

Вообще говоря, именно биографический очерк и комментарии и представляются настоящей "изюминкой" книги, любовно изданной и содержащей богатый иллюстративный материал (в оформлении использованы гравюры английских художников XIX века Уильяма Морриса и Эдуарда Бёрн-Джонса, а также фрагменты гобеленов из музея Клюни в Париже). Этот очерк написан живым современным и - что случается в подобного рода почти академических изданиях ещё реже - иронично-игровым языком, написан так, что "былинное время" проявляется, как на фотографии, а герои (вдумайтесь только, всмотритесь в представленный на иллюстрации портрет Чосера), герои-силуэты даже не из эпохи Возрождения, но из самого настоящего средневековья обретают многомерность, психологические мотивации, оживают, становятся понятными, как соседи.

И это так и должно быть, ибо сам-то Чосер как раз и писал не о былинных героях, но о живых людях, о собственных соседях. Во всяком случае, именно таковы его "Кентерберийские рассказы" - самая лучшая, самая знаменитая поэма, так сказать, энциклопедия литературных портретов эпохи (в том же смысле "энциклопедия", в каком и "Евгений Онегин").

Пусть "Книга о королеве" (или "Книга о герцогине", как её прежде у нас называли, ведь посвящена она памяти жены Джона Гонта, герцога Ланкастерского, однако собственный выбор перевода названия С. Александровский в комментариях обосновывает вполне убедительно и не менее иронично, нежели пишет о чиновнической деятельности Чосера) да и "Птичий парламент" в художественном плане уступают главному творению Чосера, но в этих ранних, ещё средневековых, ещё носящих следы ученичества у Данте, Боккаччо и безымянных французских авторов куртуазных романов поэмах уже наличествует всё то, что позднее будет развито в классических "Троиле и Крессиде" и "Кентерберийских рассказах". Это и рифмованный силлабо-тонический стих, именно с лёгкой руки Чосера утвердившийся с тех пор в английской поэзии и оттеснивший стих аллитерационный, коим написаны "Беовульф" и "Сэр Гавейн и Зелёный Рыцарь" (см. рецензию на нашем сайте), и так называемая "Чосерова строфа" (в "Птичьем парламенте"), и ренессансная образованность и любовь к античности, и внимание к человеческим чувствам, и умение ярко, афористично, иронично набросать словами портрет человека и создать живой, оригинальный текст в рамках популярной и достаточно избитой в те времена поэмы-видения.

Так, в этих рамках "Книга о королеве" (прим. 1369 г.) - рыцарский роман, а "Птичий парламент" (1382) - аллегорическая сатира на деятельность парламента, изображающая политическую борьбу в виде птичьей перепалки, за которой укрываются, однако, вполне реальные феодальные распри, те самые, что через полстолетия приведут Англию к войне Роз.

Издание на русском языке двух ранних поэм Чосера - факт сам по себе отрадный. Теперь, насколько мне известно, мы имеем поэтические переводы почти всех дошедших до нас его творений. Повезло ли Чосеру с их появлением в последние годы (старый кашкинский перевод "Кентерберийских рассказов", понятно, не в счёт) так, как повезло, например, Бёрнсу, чьи стихи в переводе Маршака стали явлениями русской поэзии, - вопрос времени. Другой вопрос - есть ли претензии к переводам С. Александровского? У специалистов, вероятно, найдутся. У меня, рядового читателя, пожалуй, только одна. Лёгкие, "разговорные", броские четырёхстопные и пятистопные ямбы, стилизованные со всей очевидностью под Александра Сергеевича, чрезмерно, как мне кажется, грешат словами, вышедшими из употребления: "зане", "рек", "зело", "тольми" и т.п. Понятно, что это приём, игра в старую поэзию, забавная сама по себе и одновременно как бы позволяющая переводчику донести до нас усилия автора, вырабатывающего новый литературный язык, сделавшего, как пишет в конце биографического очерка С. Александровский, "для английской литературы то, что Ломоносов и Тредиаковский совершили для русской" (С. 175). Понятно, что и вся книжка сознательно построена "под перевод", сделана даже на иллюстративном уровне как игра анахронизмов. И в этом смысле, как уже сказано выше, чрезвычайна хороша. Но сам-то по себе перевод, перевод как явление не постмодернистской игры, а как явление литературное?.. Не пострадал ли от игры?

Вот, например, такая строфа из "Книги о королеве", строфа, в которой наглядно представлен весь этот стилистический компот, - стали ли эти строки русской поэзией?

Гонец ворвался, точно шквал.
"Эгей! Вставайте!" - грянул глас.
Увы! У спящих слух угас.
"Морфей! Ленивец! Спишь, сурок?"
И вострубил посланец в рог,
И рявкнул яростно: "Восстань!"
"Кто кличет в эдакую рань?" -
Морфей отвествовал, один
Отверзнув глаз. "Не господин,
Но повелитель, ибо весть
От госпожи притек донесть..."
И, передав приказ точь-в-точь,
Гонец, как вихрь, умчался прочь -
В обратный устремился путь.

Скажете, претензии по гамбургскому счёту? Но ведь столь же игровые комментарии таковому счёту соответствуют... Да и переводы иных строф тоже.

Я говорю всё это потому, что книга, вышедшая в серии "Триумфы", уже на протяжении нескольких лет раз за разом дарящей нам, не владеющим иностранными языками, забытые или вовсе не знакомые истинные шедевры старинной европейской поэзии, могла бы быть совершенной. Может, ещё будет? Возможно, автор вернётся к переводу и "переиграет" партию - и когда-нибудь русский читатель обретёт такого Чосера, которого не будет смысла кому-нибудь переводить заново, как, например, помянутого Бёрнса после Маршака (хотя и переводят, конечно, но, думается, в иных, нежели художественные, целях) или Данте после Лозинского. Предпосылки же к тому налицо.

Рецензент:Распопин В.Н.