Русская литература: от Фонвизина до Бродского.

Русская литература: от Фонвизина до Бродского.
Рассадин С.
/ Москва/ Слово/Slovo/ 2001/ 288
Известный критик Станислав Рассадин предложил вниманию, полагаю,прежде всего учителей, новый очерк истории российской словесности: отФонвизина и Баркова до Аксенова и Бродского, ужав, так сказать, три века
русской не только поэзии под одной обложкой. Прежде, насколько мне известно, замыслы этого, без всякого сомнения, умного, талантливого и достойного литератора были не столь обширны. Но, сразу скажу, книга получилась. Получилась прежде всего (чтоб не сказать - только) для тех, кто литературу знает и любит, кого может заинтересовать оригинальная концепция автора, для кого вынужденно краткие, зачастую неожиданные и вполне субъективные, а порой и по-настоящему афористические, блестящие характеристики тех или иных писателей сами по себе интересны и самоценны. Короче, для тех, кто живет с книгой. Это значит, что из числа читателей "Русской литературы..." автоматически выбывают не только потребители масскульта, но и почти стопроцентно школьники, не читающие не из-под палки, увы, ничего, и часть учителей, та, для которой "Что делать?" остается краеугольным камнем школьной программы. (Думаете, таких уже не осталось? "Не волнуйтесь... И не надейтесь...", как пел В. Высоцкий.) Оставшимся советую книгу прочесть. Для них и пишу эту заметку.

Прежде чем поговорить о концепции очерка, скажу об общем впечатлении от издания. Книга С. Рассадина выпущена издательством в рамках серии "Большая библиотека "Слова"", призванной - цитирую аннотацию - рассказать "об истории мировой культуры и искусства, эволюции стилей и творчестве отдельных художников, о самых современных проблемах гуманитарных наук". Она напечатана на плотной белой бумаге, текст дополнен большим количеством как широко известных, так и редко публикующихся графических работ русских художников-иллюстраторов разных эпох, в том числе и портретов тех, о ком идет речь в очерке. К числу недостатков издания отнесу, во-первых, мягкую обложку (что, конечно, снижает цену на книгу, однако и делает ее неудобной для многократного чтения, тем более - для изучения), во-вторых - ставшие в наше время уже как бы и неизбежными опечатки. Пусть здесь их не так много, тем они обиднее. Пример приведу лишь один, зато вопиющий. Рассказывая о литературной судьбе Тургенева, справедливо сомневаясь в привычной принадлежности его к реализму (во всяком случае, в поздних текстах 70-х - начала 80-х гг.), автор (не автор, разумеется, а наборщик, чьего имени мы, вероятно, никогда не узнаем, зато знаем имена редактора и корректора - Е.С. Сабашникова и Т.А. Горячева), как и во всех остальных случаях (где, вроде бы, все правильно), приводит на стр. 129 даты жизни писателя: 1818 - 1873. Сие для гипотетического непосвященного означает, что Иван Сергеевич скончался сразу после "Дыма" и "Вешних вод", так и не успев сочинить ни хрестоматийных "Сенилий", ни мрачно-гротесковой "Клары Милич", то бишь не побывав тем самым "странным Тургеневым", о котором размышлял в недавней работе В. Топоров, а вслед за ним именно в рецензируемой книге - и Станислав Борисович Рассадин.

Но - к содержанию. Предваряя основные критерии, точнее позицию, с которой он будет рассматривать (или пересматривать) историю русской словесности, автор сообщает, что хотел бы в этой работе быть не "...ведом", а "...водом", то есть не литературоведом, а экскурсоводом, водить своих читателей из века в век, как из зала в зал музея, следуя за движением времени и всматриваясь в "лица необщее выраженье" каждого, о ком пойдет речь. Именно - в лица, а не в школы, группировки и течения. "Сдается, мы чрезмерно глубокомысленно занимаемся изучением (и воскрешением) этих "направлений" и "школ" - как обстоятельств возникновения произведений..."

(Забегая вперед, скажу в скобках, что не считаться с "измами" у автора получается далеко не всегда, но, без сомнения, он ими и не злоупотребляет.)

Продолжу цитату: "Всякая литературная школа... едва сложившись и обнародовав свой манифест... именно в этот самый момент, ни секундой позже, делает шаг к своему упадку... Хотя бы по той причине, что, установивши границы, ставит преграды для истинного таланта. Который, ежели он талант, всегда плохо слушается законоучителей..." И далее: "...вот банальность, которой пренебрегают лекционные курсы и учебники литературы: история той словесности, что не только была, но осталась жить, - это история личностей" (С. 8). Становление же личности - это (и по мнению Рассадина, и само по себе так) процесс борьбы с эпохой, властью и, прежде всего, с самим собой.

За что борется всякая творческая индивидуальность? За личную свободу и обретение гармонии. С этой позиции и будет рассматриваться русская литература. Те, кто не вписывается в намеченный контекст, в текст не попадут. Как не будут упомянуты и те, кто в контекст вписывается, но не удовлетворяет личному вкусу автора или его "партийной" ориентации: Пикуль, например, или противник Пикуля Каверин, Тэффи и Газданов, Вагинов и Введенский, Загоскин и даже С.Т. Аксаков. Второй ряд, скажете? А то Лакшин и Зиновьева-Аннибал, напротив, в книге присутствующие, - первый!.. Равно, на мой взгляд, несуразно с истинным уровнем дарования значительное место уделяется В. Гроссману. Именно так! О Шукшине - в двух словах, Высоцкого у нас вообще не было, а о Гроссмане почти столько же, сколько о Чехове. Оно и понятно: классик всю жизнь "по капле выдавливал из себя раба", а мастеровитый "новый Лев Николаевич" - единым махом. Как губка.

Впрочем, все это - не главные игры, так, неизжитая нами (и, надо полагать, вообще неизживаемая) местечковость. Не за Пикуля, разумеется, обидно, хотя он-то как раз та самая личность, что по капле... Обидно за объективность, к которой, между прочим, С. Рассадин ближе многих.

Начиная рассказ, критик оставляет за пределами "Русской литературы..." творчество, например, Кантемира, не говоря обо всей древнерусской литературе: авторов еще нет, нет личностей, нет борьбы за собственное достоинство. Именно потому, - считает он, - эти авторы и эти тексты известны сегодня лишь специалистам. То же, правда, можно сказать и о нескольких личностях начального периода нашей словесности - об Иване Грозном, Курбском, Аввакуме, да и что греха таить - об авторе "Слова о полку Игореве" (кто ж прочел бы его, кабы не церберы при школьной программе - русаки и русачки?): слышали все, не читал никто.

"Итак, в эту книгу не войдут ни гениальное "Слово...", ни замечательный Кантемир. Ни даже великий Михаил Васильевич Ломоносов... Великий - но не в области литературы, как бы ни были существенны его реформы именно в ней... Отбирается то... что сохранилось как живое чтение..." (С. 11 - 12).

Насчет Ломоносова можно было бы и поспорить с уважаемым критиком: его-то стихи открывают не только специалисты, но хотя бы начинающие поэты (чего вот не скажешь о других писателях XVIII столетия - Дашковой, Новикове, Капнисте, Озерове, Рассадиным рассматриваемых), он-то к тому же и личность. Но не будем спорить, спишем Ломоносова на "субъективный фактор", который, по словам автора, "всегда неизбежен".

Итак, читаемая до сих пор русская словесность через призму становления личности. Кто они, эти литераторы конца XVIII - начала XIX вв., которых можно сегодня читать? Фонвизин, Державин, Крылов, Батюшков, Карамзин... Каждый, в самом деле, личность, каждый - пример творческой битвы за гармонию, а Батюшков к тому же - черновик Пушкина. И каждый - истинный сын своего века, старающийся, "по словам Герцена, идти вместе с правительством", поскольку "повышенное государственное сознание - вот отличие русского человека той эпохи". А коли "вместе с правительством", то, значит, вместе с Екатериной: "...говоря о словесности XVIII века, мы не столько разглядываем каждую личность в отдельности, сколько озираем групповой портерт. Или скульптурную группу - вроде памятника Екатерине Великой работы Микешина на Театральной площади Петербурга. Правда, у нас императрица - не вершина и не центр, а все остальные - не подножье вершинной, центральной фигуры".

Рассмотрев групповой портрет, на коем изображены "строители", то есть те, кто "вместе с правительством" (Озеров, Фонвизин, сама императрица) и "взрывники", - те, кто готовил "крушение психологии, общей... для литераторов XVIII столетия" (Карамзин, Капнист, Барков, Вас. Майков, Богданович), автор переходит к непосредственным предтечам русской классики. Дорога к внутренней, потаенной или почти явной, свободе личности, творческой дерзости Державина, Крылова, Пушкина открыта. Кем? Фонвизиным (понятно), Карамзиным, вспомнившим о том, что мы все - люди, и - ломаем стереотипы - Барковым. Ей Богу, без всякого сарказма говорю: браво, критик! Мало того, что правда наконец сказана без околичностей, так еще и первого русского постмодерниста "застолбил" в Иване Семеновиче Станислав Борисович: "... вот аналогия, которая может и озадачить, однако способна прояснить феномен сквернословия для сквернословия. "Ты спрашиваешь, какая цель у "Цыганов"? - писал Пушкин Жуковскому. - Вот на! Цель поэзии - поэзия..." ... Говорят: "срамные" барковские сочинения "имели явно выраженную цель: пародирование серьезных литературных жанров"... Вероятно. Даже - наверняка. А ежели так, то, выходит, Барков ПАРОДИРОВАЛ И СЕБЯ САМОГО (Выделено мною. - В.Р.). Он мог сочинить поздравительную оду с невыносимо длинным названием... И он же откровенно издевался над одическим жанром в "Оде кулашному бойцу", не говорю уж: воспевал самым высоким стилем предметы неудобопроизносимые" (С. 31).

Далее следует глава, которую хотелось бы процитировать целиком, оттого и не стану делать этого вовсе, попросив читателя поверить на слово: глава превосходная, образцовая, глава, которую бы прямо на урок. Она построчно сравнивает два "Памятника" - державинский и пушкинский, наглядно показывая, что не столько с Горацием соревновались русские поэты, сколько собственную гармонию утверждали. А "Пушкинский "Памятник" вообще постепенный, построфный ответ державинскому. Строфа аукается со строфой, подчас теряя без этого ауканья смысл, и параллелизм способен сказать, до чего изменилось самоощущенье поэта. Да и попросту человека" (С. 37).

Вторая часть книги посвящена русской классике - от Пушкина до Льва Толстого. И здесь, вероятно, сосредоточена основная масса крамольных и блестящих мыслей, благодаря которым "Русская литература..." читается как захватывающий ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ текст. Никак не в смысле: "Эк, хватил!.. Ну-тка, что дальше, чем он там еще наворотит?". Но с истинным восхищением, как бывает, когда читаешь высокую поэзию: ты так же чувствовал, ты думал то же, но сказал - он. Потому и поэт - он, а ты благодарный читатель.

Основная тема, понятно, та же: становление свободы и гармонии, с той разницей, что то, что было поисками гармонии до Пушкина, после него стало поисками наиболее естественной для каждого пишущего дисгармонии (иначе - становлением собственного тембра).

Но что такое гармония? И вообще, и по С. Рассадину? Этому посвящена и вся книга, и глава с одноименным названием, без сомнения, центральная. Процитирую из нее.

"Коротко говоря, у российского дворянства - в независимом, благородном, рыцарском смысле - не было истории. Был прекрасный исторический миг, промежуток - с 1812 по 1825 год. С момента, когда всколыхнулось горделивое самосознание, не равное, а противоположное старой боярской спеси (оборотной стороне холопства). И до момента, когда самосознание победителей Наполеона, Бог знает что возмечтавших о будущем своего сословия, не было оглоушено на Сенатской площади. Пока не получило и дальнейшего опровержения своих иллюзий.

Но это все-таки было. И дальнейший путь русской литературы был определен тем, что Пушкин угадал сформироваться именно в этот миг-промежуток <...>

Так что странно - нет, страшно - подумать, но родись он десятью годами позже (не говорю: раньше, потому что перед глазами судьба Батюшкова), сам характер последующей русской литературы был бы совсем иной. МЫ были бы иными. Но "удача" легла на "удачу". Случайность рождения Пушкина совпала с исключительностью тех лет, на которые пришлось его возмужание. И этот двойной каприз судьбы дал в результате такую несомненную объективность, как наши российские представления об искусстве. О его назначении. О том, что такое вкус. Что такое гармония.

Но что же она, наконец?

Гармония - понятие многозначное, хотя все значения, в общем стекаются к греческому корню, к "связи", "согласию", "взаимному соответствию". Однако в российском понятии, заложенном Пушкиным, ГАРМОНИЯ - ЭТО СПОСОБНОСТЬ, НЕ ЗАКРЫВАЯ ГЛАЗ НА ВСЕ НЕСОВЕРШЕНСТВА МИРА, ТРАГИЧЕСКИ ОЩУЩАЯ ИХ, СВЕРЯТЬ ЭТОТ МИР С СОВЕРШЕНСТВОМ СОБСТВЕННОГО ИДЕАЛА. Вводить в постоянную систему координат.

Гармония в эстетическом смысле - синоним свободы. Той, с какой поэт обживает мир. Усваивая его. Даже - присваивая. Гармонизируя в качестве того, кто создан по образцу и подобию Бога. Не как колонизатор, а как миссионер" (С. 62 - 63).

Всё дальнейшее и все дальнейшие будет рассматриваться через эту призму. Иные, кажущиеся незыблемыми, треножники будут поколеблены, иные, несправедливо отодвинутые веками и критикой, имена и репутации восстановлены в правах, как, например, в первом случае Апухтин, во втором - Бенедиктов и К. Павлова (а нечитаемые ведь все трое сегодня авторы, Станислав Борисович!), поэзия, как и должно быть, уступит место прозе - вплоть до эпохи декаданса.

Тут бы тоже всё цитировать, да уж и так рецензия не то в раздутый панегирик, не то в открытое письмо автору превратилась. И все-таки не удержусь, потому что замечательно просто и ясно сказано: "О Пушкине (поэте, драматурге, прозаике, историке, критике) мы говорим первым делом: "поэт", а теперь, скажем, даже Афанасий Фет существует словно бы при Тургеневе и Толстом... Началась эпоха прозы. Эпоха реализма? Но это понятие хочется, признаюсь оспорить решительней, чем какое-нибудь иное. По причине его безразмерности. По причине раздвинувшихся границ, среди которых потеряется смысл любого термина" (С. 87 - 88).

Что же тогда реализм по Рассадину? И кто реалисты? Гоголь? Достоевский? Толстой? Нет, по словам Бердяева, Гоголь "не реалист и не сатирик... Он фантаст, изображающий не реальных людей, а элементарных злых духов, прежде всего духа лжи, овладевшего Россией". Он, уже по Рассадину, "не столько знал, сколько создавал свою, гоголевскую, Россию.

И именно это - троекратно подчеркиваю! - СТАЛО ЧЕРТОЙ ЕДВА ЛИ НЕ ВСЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ. Во всяком случае - наиболее характерной части ее. Наиболее русской, включая Достоевского и Льва Толстого (Гончарова, Лескова, отчасти и Чехова)". И далее - эпицентр взрыва - главная мысль, сущностная идея всей книги: "Литература - не только самое лучшее из того, что Россия сумела дать миру. Возможно, в определенном, условном смысле наша словесность и ЕСТЬ - РОССИЯ, ТО БИШЬ И МИРОВОЕ И НАШЕ ВНУТРИРОССИЙСКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О НЕЙ. ОНА ПРИДУМАЛА НАС, И МЫ ВСЕ ВРЕМЯ СТАРАЕМСЯ БЫТЬ ПОХОЖИМИ НА ЭТОТ ПРИДУМАННЫЙ ЕЮ ОБРАЗ. Сверяем себя с ним. Потому что иного у нас нет". Не зря же, в самом деле, "все мы вышли из "Шинели"". И не зря же автор "Шинели" в конце концов усомнился в своем художестве и закончил учительством. Как и Лев Толстой позже. Как и Александр Солженицын ныне.

Про то, что "ныне" я уж заикался в начале. Про "это" у Рассадина, увы, слабее. Не потому что "не всем сестрам по серьгам", да всем и невозможно, а потому что, вписав в свою концепцию классиков "серебряного века" (оспорив самое понятие: с его точки зрения "серебряный век" - эпоха Тютчева и Фета), Булгакова и Платонова, Евтушенко и Бродского, не смог нарисовать столь же убедительного "группового портрета" нашего времени, то есть второй полвины ХХ века.

Да ведь и не мог смочь, если подумать. Он же не на Марсе живет, а в той же Москве. Пытаясь оставаться беспристрастным, помянул добрым и недобрым словом Аксенова: дескать, "Ожог" и "Остров Крым" - хорошие книги, а "Московская сага" - Голливуд. Тогда как именно "Московская сага" - тот Голливуд, что можно не без пользы смотреть, тогда как если нынешний акунинолюб и марининовед и откроет какую-нибудь книжку Василия Павловича, это как раз будет именно "Московская сага" - семейный роман, изложенный в согласии с солженицынским принципом "узлов" и сконструированный по принципу кинематографического монтажа. Проще говоря - читабельный. Ну как Достоевский в отличие от Набокова, то есть можно дорасти, даже начав с Марининой.

Видимо, до Конецкого дорасти нельзя. Иначе не понять, отчего про скурвившегося чуть не в начале пути Соболева хоть строчка, а чистейший, честнейший, порядочнейший, талантливый и вполне и всегда читабельный Виктор Викторович не помянут вовсе...

Да, двадцатый век... Камень преткновения. Чувствуя это, автор завершает книгу не Бродским или, там, народом пожиже - Пелевиным с Сорокиным, а "победителями" - теми, кто родом из XIX-го - Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком и Мандельштамом. Дело беспроигрышное, тем паче что сами по себе их портреты у С. Рассадина и оригинальны, и хороши. Но ведь коли уж вся редколлегия многотомной академической "Истории всемирной литературы" десять лет назад честно расписалась: не потянуть нам, брат-читатель, этой ноши, то что ж говорить про одного, пусть даже одного из лучших!..

История повторилась. Нет, не в виде фарса, упаси Господь. По этой книжке вполне можно работать. (Не без основного учебника, точнее учебников как советских, так и постсоветских времен да плюс очерков Вайля и Гениса.) Очень-очень хорошая книжка. Про писателей как про людей и про писателей как про писателей. И про историю литературы, которую делают писатели-люди. И про историю нас самих, которую (и которых) делают те же писатели. Выдавливающие из себя раба и на наших глазах становящиеся личностями.

Никто другой такой не написал, даже и помянутые выше Вайль и Генис. Концептуальная книжка, умная. С должным, если хорошенько подумать, многоточием в конце.

А все-таки жаль, что с многоточием. Я ее читал восторженно и надеясь - почти до конца, до этого самого многоточия...

Рецензент:Распопин В.Н.