Царство Антихриста: Статьи периода эмиграции

Д.С. Мережковский
/ СПб/ РХГИ/ 2001/ 656

---

Одна из самых ярких и своеобразных фигур русского декаданса, безусловно лучший критик и один из ведущих религиозно-политических публицистов 90-х гг. XIX - 10-х гг. ХХ вв., влиятельный романист и поэт символистского круга, автор среди множества других произведений значительнейшей и капитальнейшей монографии о Льве Толстом и Достоевском, ярый ненавистник самодержавия и еще более непримиримый враг большевизма, Дмитрий Сергеевич Мережковский постепенно возвращается к нам во всей полноте своего творчества. Увы, как всегда у нас бывает - поздно и невовремя. Или нет, как раз вовремя? Судите сами.

"Гражданская война отличается от международной, как жар накаленного добела железа от жара горящего дерева. В гражданской войне человек превращается в дьявола. Величайшей скорбью русских эмигрантов является сотрудничество их родных и просто соотечественников с убийцами России. В них вызывает горечь та легкость, с которой русский народ отрекся от своего тысячелетнего прошлого и обрек на кощунственное издевательство свою православную веру" (С. 466).

Или: "Все в Европе "ОБМЕЛЕЛО", по вещему слову Герцена... Это "ОБМЕЛЕНИЕ"-ОПЛОЩЕНИЕ происходит на европейском Западе медленно, а на русском Востоке произошло внезапно, как будто все глубокие воды русского духа сразу ушли, как это бывает в землетрясениях, в какую-то вдруг бездонно зазиявшую под ними щель. Это обмеление духа во всем некогда глубоком христианском человечестве можно бы выразить такой геометрической формулой: от трех измерений - к двум, от стереометрии - к планиметрии, от глубины - к плоскости.

Лица всех ближайших к человеку животных опущены к земле - к плоскости; только лицо человека поднято к небу - самому глубокому и высокому, что видно с земли...

Только тогда человек стал человеком, когда увидел над собою небо - одну глубину бесконечную, а в себе - другую, еще большую, - другое небо, - путь от себя к Богу. Чем ближе к Богу человек, тем глубже; чем дальше от Него, тем площе. Эти два возможных движения, две воли - к углублению и обмелению, оплощенью, - в человеке всегда борются, потому что человек есть неустойчивое равновесие между небом и землей, глубиной и плоскостью. Тайна глубин влечет его к себе, но и страшит, потому что самое глубокое - тот мир - самое для человека неизвестное. Перейти из этого мира в тот значит умереть, а что такое смерть - начало ли чего-то нового или конец всего, - человек не знает и страшится и, страхом гонимый, возвращается от того мира, может быть, лучшего, но неизвестного, к этому, может быть, худшему, но известному, - от глубины к плоскости, от себя, несчастного, потому что знающего смерть, к счастливому, потому что смерти не знающему, животному.

Вечная борьба этих двух возможностей - углубления и оплощения - происходит во всех настоящих людях, существах изначально и онтологически трехмерных. Но, кроме настоящих людей, есть и мнимые - только по наружности люди, а на самом деле существа метафизически иного порядка, хотя физически от людей не отличимые, - "человекообразные". В этих существах никакой борьбы глубокого с плоским не происходит, потому что они изначально и совершенно плоски. Страшную для человека тайну их разоблачает евангельская притча о пшенице и плевелах... (Мт. 13, 24 - 25, 37 - 38)...

Плоские всегда боролись с Глубокими, чтобы сделать их подобными себе или истребить; гнали и мучили святых, побивали камнями пророков, напоили Сократа цикутой, а Сына Божия распяли и думали, что победили окончательно; но ошиблись: сами были побеждены, когда Распятый воскрес. Но и Глубокие ошиблись, думая, что после Голгофы враг уничтожен и кончилась борьба: не только не кончилась, но усилилась так, как еще никогда. Все христианство есть не что иное, как та последняя, судьбы решающая борьба Глубоких с Плоскими, которой суждено длиться до конца мира, до Царствия Божия на земле, как на небе.

Плоские имеют большие преимущества в этой борьбе. Медленно и трудно движутся глубокие, потому что преодолевают множество преград - восходят на горы, нисходят в пропасти, где тысячи раз могут сломать себе кости; а Плоские движутся быстро и легко, не встречая на своем пути никаких преград, скользя по гладким поверхностям или ползая по ним, как совершенно плоские насекомые. Всюду проникают, проходят сквозь все: щели между двух атомов достаточно для них, чтобы пройти сквозь нее. Слишком часто Глубокие разъединены, потому что различны и хотят свободы, а Плоские всегда слиты в одно, потому что безличны и хотят равенства. Телом и душой страдают Глубокие, а Плоские - только телом, потому что душа - невозможная для них глубина. Смерти страшатся Глубокие, а Плоские бесстрашны к ней, потому что и в самой жизни мертвы, так что и умирать нечему в них.

Главное же преимущество Плоских перед Глубокими - ложь, потому что отец их, диавол, есть "отец лжи". Плоскость может быть зеркальной и, отражая глубину, казаться глубокой. Этим-то обманом зрения и пользуются Плоские, отражая в зеркалах своих все глубины человеческого творчества - искусства, науки, философии и даже религии. Царство Плоских - ад на земле, но и в аду зеркала их отражают небо - рай, и устроители ада, совершенно плоские насекомые, подобные клопам или мокрицам, кажутся восставшими на богов титанами или падшими Ангелами, Люциферами. И этою ложью зеркал люди ослеплены и обмануты так, что ложь им кажется истиной, а истина - ложью, зло - добром, а добро - злом, диавол - Богом, а Бог - диаволом. И смешивается все в безумии, подобном хаосу. И в самом христианстве происходит "обмеление" глубоких вод, "оплощение", которое уже Данте предсказывал как "великий отказ", отступление от Христа...

Если бы религия была физическим светом, то обитатели других планет могли бы видеть, как земля светилась с четвертичной эпохи (потому что люди уже и тогда совершали похоронные тризны и, следовательно, имели начатки религии), - светилась земля и вдруг потухла. Но для земного наблюдателя - не вдруг, а постепенно и медленно, и только за последние пять-шесть веков - от Возрождения до Реформации, от Реформации до Революции, от Революции до наших дней - с возрастающей скоростью. Это те именно века "прогресса" - победоносного шествия Плоских, которыми люди наших дней особенно гордятся...

В бывшей России, на шестой части земной суши, основано русскими коммунистами первое на земле Царство Плоских...

Как могло случиться, что народ "Богоносец", по слову пророка своего, сделался безбожнейшим из всех народов? Как могло случиться, что тот народ, который сам себя назвал "крестьянским" (от слова КРЕСТ), потому что больше всех жил или хотел жить под знаменем Креста, - наступил на крест?.." (С. 485 - 493).

Такова, именно такова, или, временами, еще раскаленней пророчески, каждая страница, каждая строка в сборнике статей Дмитрия Сергеевича Мережковского, написанных за два десятилетия, проведенных в изгнании, в сборнике, который можно было бы назвать "Бесами" - с тем же успехом, что и "Царством Антихриста", ибо, в конечном счете, именно о них, о бесах, - каждая здесь строка, каждая инвектива.

Достается всем: и, к чести автора, самому себе ("Поляки ненавидят русских? Они имеют право ненавидеть. Я иногда и сам ненавижу русских, ненавижу их за то, что они с Россией сделали. Я иногда и сам себя ненавижу за то, что я сделал с Россией. Да, я сделал. Мы все сделали. Мы все виноваты". С. 86), и, конечно, Ленину, и Сталину - главным плоским, достается Горькому и Уэллсу, Нансену и европейским политикам - за коллаборационизм (а, скажете, нет, не коллаборационизм?) с большевиками, достается и Блоку, по-своему повторившему путь Гоголя, - за любование "музыкой революции": "Но кто ведет этих двенадцать новоявленных апостолов? Увы!.. Когда поэт понял, что это был не Христос, а что его гимн оказался посвящен "двойнику" Христа (то есть Антихристу. - В.Р.), то его охватил ужас: "Что за чудовище воплотилось во мне?" Поэт умер, потеряв рассудок..." (С. 468).

Мережковский сам (как и его герои, точнее, антигерои) одержим. Одержим, правда, из всех бесов, быть может лучшим, - демоном идеи. А идея у него, в сущности, одна и благородная - свободная Россия и свободный русский человек. Ради этой идеи, ради этой свободы умнейший писатель шел порой на преступления против совести, ведь не мог же он, в самом деле, не понимать, что и Муссолини, и Франко, и Гитлер - те же плоские, те же бесы, из той же свиты Антихриста, что и Ленин с присными, им же, Ильичом-Дракулой, и порожденные. Зинаида Николаевна оправдывала мужа: мол, увлекается Дима - поэт!.. Судя же по текстам Д.С. - не увлекался ничуть. Его портрет Муссолини в подтексте не менее ядовит, нежели карикатуры на русских бесов, но дуче, отвечая страстному желанию Мережковского, мог, казалось поэту, что-то сделать для ЕГО России. Как ранее Пилсудский. Как позднее - и реальнее всех - Гитлер.

Судить ли нам, коллаборационистам из коллаборационистов, всё понимающим (а если и нет - нюхом чующим) и все же - по своей воле! - болтающимся между (голосующим за...) разбойниками и ворами, гангстерами и бандитами, чекистами и коммунистами, между Борисом и Егором, Андреевичем и Вольфовичем (Андольфовичами), судить ли нам, мелким бесам, его одержимость демоном идеи!.. Есть ли у нас-то идеи, кроме как приставить бы к лицу Ивана Иваныча да нос... - то бишь: как бы сегодня, бездельничая по-советски, болтать где ни попадя о чем попало по-нынешнему, да еще при этом по-советски же вовремя за то зарплату получать, желательно в больших баксах?.. Ну кто мы сами после этого?

Чтение Мережковского увлекает и завораживает. Из статьи в статью, о чем бы ни говорил - о Данте ли, о Достоевском, о Гете или о Гоголе - он повторяет, как за две тысячи лет до него римлянин Катон, в сущности, одно и то же: "Карфаген должен быть разрушен!" Но КАК повторяет!.. Каждый, даже маленький - в две-три странички - текст содержит в себе едва ли не квинтэссенцию мировой культуры, а уж русской классики - всенепременно. Современники называли Мережковского "полководцем цитат". Это так: читать (и Пушкина в том числе) научил нас, русских, не Гершензон, а Мережковский. Другое дело - что и Пушкина он читал не ради Пушкина, а ради своей идеи - свободы и России: "Что он для нас? Великий писатель? Нет, больше: непреложное свидетельство о бытии России. Если он есть, есть и она... Пушкин так же, как Петр, - не дар, а залог, не исполненье, а обещанье русской всемирности... (С. 228, 231); "Бесами" Пушкина предсказаны "Бесы" Достевского. В русской природе Пушкин увидел то же, что Достоевский - в русских людях. То же буйство разрушительных демонических сил - в русской метели и в русском мятеже, революции.

Бесконечы, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Точно листья в ноябре.
Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

В русской физике - равнина, а в русской метафизике - равенство. Плоская земля России, а над нею - снежная буря; плоская душа революции, а над нею - буря "бесов"" (С. 493 - 494).

Их, бесов, учит он распознавать, их главное деяние - большевизм - неустанно и всесторонне исследует он и проклинает, анализируя для того не только катехизисы нечаевых и бакуниных, но книги Достоевского и Гоголя, Пушкина и Толстого, близкую, о, рядом, бок о бок с бесовством стоящую философию Вольтера и Ницше, но и, казалось бы, далекое, и от бесовства, и от социальных революций творчество Гете и Леонардо, вновь и вновь, в дооктябрьской России и пооктябрьской Европе возвращаясь прежде всего к этим "глыбам", краеугольным камням мировой культуры.

Христианин, он, оплакивая Русь, пророчествуя почти неминуемую гибель Европы, взирающей на Восток не с ужасом, как надо бы, а с преступно любопытствующим легкомыслием, истово верил в Воскресение Господне и в воскресение России: "Россия гибнущая, может быть, ближе к спасению, чем народы спасающиеся, распятая - ближе к воскресению, чем ее распинающие" (С. 558). Он ошибался. Но ошибались и те, кто считал, что царству их несть конца.

Что написал бы Мережковский о нас, если бы пришел к нам сегодня? Что, одичавшие и опустошенные едва ль не столетием одержимости бесами, сидим мы теперь не у престола Господня, а, как и должно быть, в пустыне духовной разрухи, полуоглохшие и полуослепшие, взрагивая от каждой мерещащейся нам тени - тела ль человеческого, крыла ль ангельского, звука ль бесовского или Божеского - не разобрать, не понять, полуслепым и полуглухим, - вздрагивая в надежде: водитель, спаситель, или от страха: плоский, бес...

Учитель! Как необходим ты нам сегодня! Но приди - и никто из нас не узнает тебя в лицо, не услышит мудрости в речах твоих. Сидим, в пустыне аники-войновичи, разглядываем переводные картинки мифов: чем аляповатей, тем лучше, ибо нет пророка в отечестве своем. И значит, ни Солженицын, ни Мережковский, ни Достоевский - не пророки нам, аникам.

Учитель ошибся. Прежде чем поднимем мы лица к небу, надо сперва вновь пройти тысячелетний путь эволюции: от безликих, от насекомых - к той культуре, к той России, в которой литература - больше чем литература. А вы полагали, это Евтушенко придумал: "Поэт в России - больше, чем поэт"? Нет, Мережковский.

*******************************************

"Царство Антихриста" - потрясающая книга, последняя, наверное, книга Мережковского, пришедшая к нам. Невовремя ли? Судите сами, но прежде обязательно прочтите это страшное, почти как гоголевское, завещание последнего русского энциклопедиста и одного из последних русских пророков, любовно подготовленное к печати и подробно откомментированное О.А. Коростелевым и А.Н. Николюкиным, а изданное санкт-петербургским издательством Русского христианского гуманитарного института в 2001 г. Книга эта, несмотря на всего лишь двухтысячный тираж, пока, однако, не распродана полностью и в иных небольших магазинах ее еще можно купить.

Я же приношу глубокую благодарность ее составителю, Олегу Коростелеву, любезно приславшему мне экземпляр для рецензии.

Не знаю, можно ли назвать мой текст рецензией. Не знаю, пробудили ли у вас, читатель, мои скоропалительные мысли и чувства желание купить "Царство Антихриста" и прочесть его своими глазами. Я, давний читатель и искренний поклонник публицистики Мережковского, без этой книги был бы беднее. Потому и вопию почти что нечленораздельно. В пустыне ли?..

Рецензент:Распопин В.Н.