Парадоксы русской литературы / Под. ред. В. Марковича и В. Шмида.

Парадоксы русской литературы / Под. ред. В. Марковича и В. Шмида.
Петербургский сборник. Вып. 3
/ СПб./ 2001
С некоторым запозданием обращаем внимание на сборник статей "Парадоксы русской литературы", выпущенный совместно Петербургским и Гамбургским университетами под редакцией В.М. Марковича и В. Шмида (1. Парадоксы русской литературы / Под.ред. В. Марковича и В. Шмида. СПб., 2001. (Петербургский сборник. Вып. 3)) . В самом деле, трудно найти более благодатную почву, чем русская литература, для исследования столь любопытного явления. Парадоксы как нарушение установленных смысловых привилегий и границ, обесценивание стереотипов, словом, всего, что есть "докса" - общепринятое представление (Лошади кушают овес; Волга впадает в Каспийское море...), в философском, бытийном и даже житейском плане неизменно привлекают внимание.
Парадокс вовсе не является праздной игрой ума. Во всяком случае для авторов и составителей сборника исследование разнообразных форм проявления парадоксальности (внутрисюжетная и внетекстовая, типы авторства и картина мира, характеры литературных героев, особенности читательского восприятия и т.д.) интересно как возможность выявить и осмыслить своеобразие и глубину русской литературы от позднего средневековья до новейшего времени.
В статье "Заметки о парадоксе" Вольф Шмид представляет основные смысловые аспекты понятия. Поскольку в определенном смысле статья заключает в себе общую концепцию сборника, обозначим несколько наиболее важных положений:
1. Парадокс - это проблема не бытия, а наблюдателя: взаимоисключающими являются не столько стороны самой действительности, сколько применяемые к ним точки зрения.
2. Парадокс содержит некое противоречие, замедляет внимание, приводит воспринимающего в напряжение, вызывает усиление мышления и в итоге ведет к обнаружению скрытой истины.
3. Раскрытие "доксы" как иллюзорного, ошибочного мнения делает парадокс местом пребывания существенной, глубокой истины.
4. Собственная истина парадокса не поддается прямому выражению, но может возникнуть в колебании между двумя взаимоисключающими истинами (умереть - значит жить). Парадокс требует разгадки и в то же время противится ей.
5. Парадокс - это явление опрокидывания понимания, резкой смены точки зрения. Его действие может быть как разрушительным (абсурд, до которого от парадокса один шаг, нигилизм), так и конструктивным (сфера религиозного сознания, например, христианский макропарадокс о Боге, ставшем человеком).
6. Парадокс доминирует в переходные эпохи, в неклассические, неупорядоченные нормированными системами периоды: досократики, поздняя античная культура, мистика позднего средневековья, поздняя схоластика, эпоха гуманизма, позднее Возрождение, барокко, романтизм, модернизм.
7. Парадокс отвергает, разоблачает "доксу", будучи в то же время зависимым от ее присутствия" (2. Шмид В. Заметки о парадоксе. Указ. изд. С. 9 - 16.) .
Одна и та же парадоксальная ситуация может объединять крупные и даже типологические явления русской культуры, личное и творческое поведение совершенно разных по складу писателей, определять построение текстов. Другими словами, парадоксы тоже могут иметь свою закономерность проявления, разумеется, если вам удастся ее обнаружить. С этой точки зрения очень интересны наблюдения М.Н. Виролайнен, рассматривающей проявление парадоксального суждения "Чтобы все получить, надо ничего не иметь", источником которого является евангельская максима.
Вот звенья цепочки: обстоятельства принятия Русью христианства (готовность усвоить чужое по причине отсутствия своего трактуется как та самая евангельская нищета, отверзающая Царство небесное); идея Достоевского о всемирной отзывчивости как определяющего качества русской духовности (совершенно аналогичная парадоксальная конструкция); идеальный в замысле герой - князь Мышкин - воплощенное отсутствие каких бы то ни было определенных свойств (характерологических, социальных и т.д.), который все теряет и потом все обретает, что вообще запрограммировано для эпического сюжета, модель которого задана еще в волшебной сказке (Толстой использует трехчленную цепочку: обладание п утрата п новое обладание).
Евангельская фраза о последних имеет продолжение (есть первые, которые станут последними), актуализировавшееся в XIX веке, а потому тема ухода, утраты всего теснейшим образом оказывается связанной с архетипом утраты как обретения. В классической литературе "уходы" представлены и в пародийном (Фома Опискин, Степан Трофимович Верховенский), и в серьезном ("Живой труп") вариантах, но столь же распространены они и в типах личного и писательского поведения "уход" из литературы Гоголя, "уход" из литературы и Ясной поляны Льва Толстого). XX век знает еще один вариант "ухода" - "уход из речи" (путь Орфея, который платит смертью за песнь, дарующую жизнь, путь пушкинского пророка) - Мандельштам, Набоков, Бродский.
И в ряду тех же парадоксов - утрата национальной идеи как залог ее обретения в необходимой полноте - колебательные движения между "всем" и "ничем, тут же и "заветное" начала XX века: "Кто был ничем, тот станет всем" (3. Виролайнен М. Уход из речи, или Утрата как обретение. Указ. изд. С. 105 - 116) .
...Чрезвычайно интересная тема обозначена С.Г. Бочаровым: о виртуальном пространстве литературы, если пользоваться новейшими понятиями, о "резонантном" литературном пространстве в терминологии В.Н. Топорова, о "культурно-исторической телепатии" по концепции М.М. Бахтина. Суждение последнего приведу и для прояснения ракурса, интересующего С.Г. Бочарова, и для ознакомления с еще не опубликованным фрагментом бахтинского текста: ""Культурно-историческая "телепатия", т.е. передача и воспроизведение через пространства и времена очень сложных мыслительных и художественных комплексов <...> без всякого уследимого реального контакта. Кончик, краюшек такого органического единства достаточен, чтобы развернуть и воспроизвести сложнейшее органическое целое, поскольку в этом ничтожном куске сохраняются потенции целого и лазейки структуры (кусочек гидры, из которого развивается целая гидра и др.)"" (4. Цит по: Бочаров С.Г. Парадокс "бессмысленной вечности". От "Недоноска" к "Идиоту". Указ. изд. С. 196.)
С.Г. Бочаров указывает на действительно парадоксальную и несомненную связь между стихотворением Боратынского "Недоносок" и идеями Достоевского, выраженными в романе "Идиот". Удивительным является то обстоятельство, что завершающие строки ("В тягость роскошь мне твоя, / О бессмысленная вечность") во всех изданиях Боратынского вплоть до 1914 г. изымались цензурой, а между тем именно "в этой утаенной концовке - есть поражающий звук в будущем тексте нашей литературы, при этом в прозе, а не в поэзии - в самом деле и мире Достоевского" (5. Там же. С. 194) .
"Виртуальное" взаимодействие фиксируется не только на уровне текстовых совпадений, близости ситуаций (князь Мышкин, Ипполит: всему чужой "выкидыш" в мироздании, "бессмысленно-вечная сила", доводящая до безумия), оно поддержанно широким контекстом, тончайшие смысловые нити которого вытягиваются исследователем из религиозно-философского и литературного пространства поверх привычного подхода к подобным связям в категориях традиции, влияния и т.п. Уловить столь тонкие модуляции в "резонантном" пространстве культуры - не просто трудно, тут нужна особая чуткость, артикулировать и сделать увиденное ясным до очевидности - еще труднее. По существу мы имеем дело с совершенно новыми филологическими подходами к исследованию литературы, а потому вопрос "как это сделано?" не менее интересен, чем рассмотренный парадокс.
Парадоксальность мира Достоевского является предметом размышлений сразу в нескольких статьях: "Парадоксальность авторства (у) Достоевского" - Петер Алберг Йенсен, "Быть или не быть Богом: К одному парадоксу авторской власти у Достоевского" - А. Жолковский. Обаисследователя (каждый по-своему), отталкиваясь от идеи М.М. Бахтина о "свержении божественной власти автора над персонажами", интерпретируют последствия и формы проявления авторских ипостасей в "Подростке" и "Преступлении и наказании" уже в пространстве современного постбахтинского литературоведения.
Вполне естественно, что Пушкин не может быть обойден, когда речь идет о парадоксах. Нельзя не согласиться с суждением В. Шмида: "Александр Пушкин п явление целиком противоречивое. И как личность, и как герой пушкинского мифа он представляет собой один из крупнейших парадоксов русской литературы" (6. Шмид В. Парадоксальность Пушкина. Указ. изд. С. 132) . Исследователь бегло намечает целый спектр зон пушкинской парадоксальности: Пушкин как парадокс; парадоксы чувствования; парадоксы характера; парадоксы действия; парадоксы судьбы; парадоксы онтологии; парадоксы жанра; парадоксы интертекстуальности; парадокс литературы. Во всех случаях, кроме первого, речь идет о произведениях поэта. Каждому парадоксу уделено не больше страницы, но в данном случае правомерность и доказательность суждений базируется на предшествующих и хорошо известных исследованиях В.Шмида.
Две другие статьи посвящены анализу текста ("Парадокс жертвы в "Выстреле" - О. Заславский) и проблемам восприятия творчества и личности Пушкина ("Парадокс Пушкина в русском культурном сознании второй половины ХIХ - начала ХХ века." - А. Муратов)
Интересную концепцию характера в русской литературе раскрывает В. Маркович, усматривая парадоксальные проявления в художественной системе реализма, той области классической литературы, по отношению к которой теперь уже традиционно принято выражать скепсис. Сопоставление "Мертвых душ" Гоголя и "Воскресения" Толстого лежит в основе выявления общего вектора, в котором эволюционирует русская литература. В.Маркович указывает на противоречие, заложенное изначально в художественнойсистеме, называемой реализмом: "Но в такой мере, в какой реалистический детерминизм тяготел к всеобъемлющей системной завершенности, он неизбежно должен был обращаться против основополагающей художественной цели реализма: он препятствовал эффекту, создающему иллюзию, в соответствии с которой текст есть эквивалент действительности - всегда не завершимой и внесистемной" (7. Маркович В. Парадокс как принцип построения характера в русском романе ХIХ века. К постановке вопроса. Указ. изд. С. 172.) .
Действительно, если в произведениях второго ряда это противоречие не становилось помехой, то романы Достоевского, Герцена, Гончарова уже в 1840-х гг. так или иначе его выявляли. В параметрах указанного вектора исследователь рассматривает главным образом магистральный сюжет русского романа - превращение грешника в праведника - с точки зрения изменений, которые претерпевал герой. Парадокс Толстого, описанный В. Марковичем, особенно любопытен: "В "Воскресении" Толстой на уровне высокой литературы делает то, что удавалось осуществить только в ее средних слоях..." - речь идет о примирении детерминизма (обусловленности) характера и его незавершенности, соответствующей иллюзии "живой жизни":"В конечном счете Бог становится у позднего Толстого одним из элементов реалистического детерминизма, обусловливающим фактором, в принципе, ничем не отличающимся от всех прочих <...> Образуется не просто единая, но и внутренне однородная, в известном смысле даже одномерная система мотивировок, прекращающая всякие колебания смысла изображаемого" (8. Там же. С. 170) .
Как ни парадоксально, но Толстой тем самым исчерпал и закрыл движение характера в классическом типе реалистического романа, что по времени и совпало с ощущением исчерпанности реализма и поиском "новых форм".
Толстому посвящена также статья Рауля Эшельмана "Л. Толстой и парадокс антипарадоксальности", один из основных тезисов которой звучит так: главный парадокс этого мышления состоит в стремлении избавить мир от всякой парадоксальности.
Выбор тех или иных указанных статей определяется исключительно профессиональными интересами автора обзора. Сам же сборник, что редко для сборника как такового, интересен от начала до конца. Статьи, посвященные средневековой русской литературе, литературе XVIII и XX вв. столь же нетривиальны, как и обозначенные выше.
Рецензент:Литвин И.А.