Печерская Т.И.

Разночинцы шестидесятых годов XIX века. Феномен самосознания в аспекте филологической герменевтики

Новосибирск, "Нонпарель", 1999

Глава: Заключение

Феномен самосознания шестидесятников наиболее своеобразно проявился в типе письма. Ранее упоминалось, что демократическая плеяда разночинцев не сумела достаточно убедительно реализоваться в художественном творчестве. Если же посмотреть на ее заслуги в сфере нехудожественной словесности, то следует признать, что они достаточно велики. Определение в данном случае не имеет оценочного характера, а лишь указывает на обширную область словесности, включающую самые разнообразные тексты: от частных (дневники, письма) до предназначенных читателю (мемуары, статьи и т. д.). При очевидной жанровой разности те и другие объединяет сходный способ авторского предъявления. Опосредованность авторского самовыражения, неизбежная при любом типе письма, в данном случае носит принципиально иной характер, нежели в художественных текстах.

Специфику интересующей нас словесности необходимо исследовать прежде всего в русле проблемы автор и текст, точнее, автор и дискурс письма. Письмо оказалось наиболее продуктивной сферой для радикальной разночинской интеллигенции не только в плане выражения своего миропонимания, но и с позиции самоописания, столь актуального для нее в феноменологическом смысле. Сказать, что разночинцы расширили аналитические и психологические возможности письменного высказывания и тем самым обогатили словесность, значит сказать очень мало, и, главное, не слишком точно. Чтобы прояснить свою мысль, укажем на один внешний признак разночинской словесности. Он вполне соответствует приводимой ранее оценке разночинской культуры как "пониженной" по уровню в сравнении с предшествующей, дворянской. То же понижение характеризует и качественный признак разночинской словесности. Каждый, кто читал мемуары, дневники, письма и другие документальные материалы, оставшиеся от поколения 60-х годов, знает, сколь невысока их письменная культура.

Это качество не имеет прямого отношения к наличию или отсутствию у разночинской интеллигенции образования, которым она иногда не без оснований столь гордилась. Что же касается Чернышевского, то здесь сам факт "образованности" не вызывает сомнений. В данном случае нужно обратить внимание на другое - особый характер взаимоотношений пишущего исамого письма. Возьмем самый частный вид письма - дневники. Установка на последующую их публикацию, "будущего биографа" или просто чтение их кому-либо из окружающих, наконец, обмен дневниками свойственны не только шестидесятникам общественной ориентации, но и более широкому кругу разночинцев.

Соприсутствие читателя является непременным условием писания как такового, причем вне зависимости от степени интимности или публичности жанра. Высказывание изначально разворачивается относительно возможного взгляда читателя, его оценки, подуманной или произнесенной фразы. Зачастую читатель нужен пишущему вовсе не для того, чтобы выставить нечто на его обозрение, или, наоборот, скрыть от излишней проницательности. Такая установка в формализованном виде была наиболее полно реализована Чернышевским в романе "Что делать?". Воспользовавшись существующим литературным опытом по-своему, он расслоил информацию сообразно различным уровням читательской проницательности. Благодаря же демонстративному обнажению приема и подробному собеседованию с читателями разных категорий вновь соединил информационное пространство романа в единое целое, доступное уже всякому читателю. Этот известный авторский прием достаточно типичен и для просветительской манеры публицистики. В данном случае мы указываем на него, чтобы точнее определить внутреннюю специфику авторского высказывания в эстетически необработанных текстах, для чего, собственно, и необходимо вначале разграничить функцию читателя в том и другом случае.

Здесь возможный читатель - это гипотетическая точка соприкосновения с миром, необходимое условие опосредованного взгляда пишущего на себя самого. Риторическая манера высказывания, характерная и для текстов самого частного предназначения, особенно ярко выявляет условность, фиктивность такого читателя. Тексты-высказывания, по видимости обращенные к другому, по существу совершенно закрыты для живого отклика, для непосредственного подключения заявленного автором читателя.

Важно указать и еще на одно свойство высказывания, характеризующее его со стороны смысловой двойственности. Непосредственное высказывание о себе, как правило, не залегает у самой текстовой поверхности, покрытой слоем тематических умозаключений. Однако только в этом слое, а не под ним, оно и может быть обнаружено: именно тематический материал - и повод, и средство для самообнаружения. И, напротив, тексты, в которых собственное я становится предметом открытого тематического высказывания, нуждаются в более глубокой смысловой проработке для уяснения сути авторского высказывания о себе, поскольку внутренняя стратегия пишущего глубоко инверсивна ("прошу понимать все написанное в совершенно обратном смысле"). Именно автор является в данном случае конститутивным условием дискурсивности письма. (1 Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине. М., 1996. С. 38 - 39.)

В словесной культуре середины XIX в. по существу не выделен статус разночинской словесности. Модальность ее существования определила преимущественно идеологическую направленность при оценке публицистики и беллетристики. Рассматривая специфику разночинской словесности, можно предположить, что словесная культура этого периода не располагала "готовым" языком, подходящим для выражения столь сложных и изощренных изысканий разночинского самосознания, стремящегося к адекватному выражению. Опосредованное использование существующих культурных форм языковым сознанием пишущего свидетельствует как об активном поиске в сфере культурно адаптированного письма, так и о попытках выйти за ее границы. В этом отношении "синтаксис" письма, хотя отчасти и приспособленный для новых потребностей, оставался самым уязвимым и слабым звеном словесного мышления. Феноменологический опыт разночинского самосознания нуждался в особых формах словесного выражения себя вовне.

Изъян лукавства мысли, косвенно отрефлектированный сознанием, проникает и в словесную ткань, существенно деформируя ее. При этом лукавство слова как свойство письма оказывается отрефлектированным гораздо слабее, в результате чего письмо выявляет авторское целеполагание помимо и в обход волевого импульса пишущего. Прямое значение слова оказывается равноправным со всеми остальными его значениями, а разнонаправленность внутрисмысловых перспектив мешает словесному событию состояться и адекватно оформиться.

Необходимо отметить, что специфика разночинского письма в полной мере может быть исследована при условии максимального привлечения широкого слоя текстов самой разной жанровой ориентации. Данная работа - первый шаг в этом направлении. Однако и рассмотренный материал позволяет оценить актуальность разработки подходов к освоению внутреннего пространства текста как динамического дискурса, обусловленного деятельностным проявлением личности пишущего. Такой подход к письменным источникам, на основе которых, в частности, формируется картина историко-литературного развития, позволяет в какой-то мере примирить фактографический и теоретический взгляды на историю литературы.

"Отдельности", из которых состоит литература, по мысли Д.С. Лихачева, не всегда получают верную оценку в контексте "закономерностей", к выявлению которых стремится наука зачастую ценой "редукционизма", сведения сложного к простому. (2 Лихачев Д.С. Строение литературы (К постановке вопроса); Закономерности и антизакономерности в литературе // Освобождение от догм. История русской литературы: состояние и пути изучения: В 2 т. М., 1997. Т. 1. С. 8 - 15.)

Процессы, происходившие в художественной словесности, могут быть исследованы более полно, если в сферу филологического исследования будет полноправно включена и нехудожественная словесность. При этом можно предположить, что разночинский тип письма мог стать явлением словесной культуры только пройдя эстетическую обработку. В эмпирически сырой, становящейся форме он проявил лишь общие свойства маргинальности, в данном случае, как признака "плохого" письма. В беллетристических опытах Чернышевского идея эстетической обработки своего слога "застряла" уже на подступах к ее реализации.

Современное "забвение" разночинской словесности может показаться вполне оправданным и вне утраты интереса к идеологическим подходам. Определенная "реактуализация" рассмотренных нами текстов возможна не только с помощью увеличения объема источников, сопоставления художественного и нехудожественного дискурсов, привлечения дополнительных контекстных смыслов историко-культурного характера. Чрезвычайно плодотворной представляется мысль М. Фуко о реактуализации текстов с помощью включения дискурса в такую область приложения, которая для него является новой. (3 Фуко М. Что такое автор? С. 34.)

"Забытые" или переставшие быть актуальными для культурного и, в том числе, научного сознания тексты "покрываются ложной и дурной полнотой", и представляются исчерпанными. Забвение их, словно патина, покрывая поверхность, помогает лучше сохранить "пустоты" и "пробелы", с восстановления которых может начаться новая жизнь текстов. М. Фуко отмечает известную двойственность исследовательских стратегий, сопровождающую такой процесс. С одной стороны, можно сказать: "...все это там уже было - достаточно было это прочесть... и, наоборот: да нет же - ничего этого вовсе нет, ни в этом вот, ни в том слове- ни одно из видимых и читаемых слов не говорит того, что сейчас обсуждается, - речь идет, скорее о том, что сказано поверх слов, в их разрядке, в промежутках, которые их разделяют". (4 Там же. С. 36 - 37.) Так или иначе, обе позиции свидетельствуют о том, что "возвращение, которое составляет часть самого дискурса, беспрестанно его видоизменяет, что возвращение к тексту не есть лишь историческое дополнение... а действенная и необходимая работа по преобразованию самой дискурсивности". (5 Там же. С. 37.)

Возвращаясь к историко-литературному контексту рассмотрения проблемы, отметим, что в определенном смысле рассмотренные поиски новых языковых возможностей совпадали с общим руслом литературного движения, наметившимся с конца 40-х годов XIX в. (6 Так, разрушение "прекрасной речи" в произведениях Гоголя и Достоевского, формирование установки на несовершенство, анти-эстетичность письменной речи рассматриваются Оге Хансен - Леве как признак "авангардистского" периода реализма в 1840-е годы. "Плохой стиль" и "дефективный дискурс", по мысли исследователя, характерны для литературы в периоды эстетического слома. См.: Хансен - Леве О. Дискурсивные процессы в романе "Подросток" // Автор и текст: Петербургский сборник. Вып. 2. СПб., 1996. С. 229 - 267.) Преодоление ограниченности и отчасти исчерпанности эстетических языковых систем осуществлялось по-своему каждым писателем, но в рамках общей тенденции, зафиксированной различными идейно-эстетическими теориями этого периода (натуральная школа, реализм и т. д.). Условность понятий, выдвинутых для обозначения новизны явления, безусловно, способствовала "опознанию" тех или иных опытов, но не всегда помогала разобраться в его существе. Достаточно сказать, что в пределах современного литературоведческого языка репутация термина "реализм" стала крайне сомнительной и уж во всяком случае использование такого понятия оказалось малопродуктивным для исследования творчества "реалистических" писателей XIX в. (7 О соотношении традиционной концепции реализма и литературных явлений разного порядка, "адекватности" теории и практики, свойственной лишь произведениям второго ряда, см.: Маркович В.М. Вопрос о литературных направлениях и построение истории русской литературы XIX века // Освобождение от догм. Т. 1. С. 241 - 249.) Вместе с тем неадекватность или спорность наименования не отменяет сам факт или значимость явления. Не останавливаясь здесь подробнее на этой весьма актуальной сегодня литературоведческой проблеме, отметим лишь, что внехудожественная словесность по-своему участвовала в общих поисках, свидетельствующих об изменении культурного мышления. В определенном смысле разночинская словесность не оказалась тупиковой ветвью развития.

Даже и не доведя опыт до обработки, требуемой традиционными культурными параметрами, она создала прецедент, не оставшийся без последствий. Со временем рефлективное сознание (как неотъемлемый личностный признак человека "новейшего времени", длящегося и по сей день) все больше узурпировало письмо как территорию самовыражения и тем самым расширяло его возможности. В этот процесс были вовлечены в равной мере и художественная литература, и словесность в широком смысле слова. Именно поэтому с филологической точки зрения словесные усилия разночинской плеяды шестидесятников требуют внимательного исследования.