Распопин В.Н.

Очерки истории зарубежной литературы. Литература Древней Греции

Новосибирск. "Рассвет", 1997

Глава: Люди и боги. От Перикла до Еврипида. Третий классик афинской трагедии

Вопросы к главе

Последний из классиков древнегреческой трагедии, непонятый современниками, и творчеством своим и личностью вызывавший нападки комедиографов, автор более чем 90 трагедий, при жизни побеждал в состязаниях драматургов только три или четыре раза да раз посмертно. Однако и слава его и влияние на последующую литературу значительно большие, нежели у Эсхила и Софокла. Так бывает с теми гениями, которые в своем искусстве уходят вперед современников, ощущая или понимая, что идеалы сегодняшнего дня уже озарены золотыми тенями заката. Так бывает и с теми гениями, которые слишком глубоко видят человека, а мы, смертные, не очень-то любим заглядывать сами в себя, тем более, не хотим, чтобы кто-то заглядывал в нас.

Когда-то я слышал или читал большое стихотворение, принадлежащее явно перу нашего современника, в котором как раз и высмеивалось такое вот обывательское отношение к Еврипиду. К сожалению, ни самого стихотворения, ни имени автора вспомнить никак не могу, зато врезались в память две строчки, произносимые кем-то из афинян, строчки, которые, по-моему, стоит здесь привести, поскольку они говорят сами за себя:

... не в обиду: Еврипиду до Софокла далеко!..

Еврипид, уйдя далеко вперед своего века, тем не менее, отличался именно такой остротой зрения, за что и подвергался безжалостным насмешкам. Он показал человека не таким, каким он должен быть (по Софоклу), а таким, каким он является на самом деле. До Еврипида этого не делал никто, разве что философы. Но философы объясняют жизнь только тем избранным, кто хочет и может их услышать. Искусство открыто для всех, все и судят о нем, кто как умеет.

В приведенном ниже маленьком анекдоте, кажется, сконцентрированы все эти мысли:

Каким-то образом заранее узнав содержание новой пьесы Еврипида, афиняне потребовали от автора выбросить из написанного целый кусок, который, якобы, не мог им понравиться. Перед началом представления Еврипид сам появился на сцене. Он сказал притихшим в ожидании зрителям: - Я пишу пьесы для того, чтобы учить вас, а не для того, чтобы у вас учиться! (Античный анекдот. С. 141.)

Таких вот анекдотов в сохранившемся от античности "Жизнеописании Еврипида" содержится множество. Не будем их пересказывать. Реальный, а не анекдотический Еврипид родился около 484 г. до н.э. в богатой и знатной семье, был человеком замкнутым, склонным к созерцанию и размышлению, общался с философами Протагором, Анаксагором и Сократом, который ставил его выше других драматургов. Еврипид не был подобно Эсхилу воином, не был подобно Софоклу политиком, однако о реальной жизни он знал нисколько не меньше. Не зря же все литературоведы в один голос говорят о реализме в его творчестве. В самом деле, рассказывая о мифологических героях, Еврипид говорил о современных ему людях, меняя, когда это было ему необходимо, даже сам миф; говоря о троянской войне, он показывал реалии современной ему, Пелопоннесской, гражданской войны, ненавидя тиранию и прославляя демократию, он не забывал подчеркнуть и недостатки последней.

Все сохранившиеся от Еврипида 17 трагедий, одна сатировская драма и множество обширных фрагментов относятся к периоду между 438 и 406 гг. до н.э., т.е. к времени, когда наиболее активно работал и Софокл, старший Еврипида двенадцатью годами. Софокл был великим выразителем идеалов Периклова века, Еврипид ушел дальше. Конечно, в постоянном творческом споре гораздо чаще побеждал Софокл. Да что говорить, трудно найти более различных драматургов-современников! Одновременно жили, одновременно работали, одновременно умерли. Только вот судьбы и при жизни и после смерти разные. А в чем-то, впрочем, и одинаковые. В бессмертии, конечно. А еще - во втором рождении на русском языке.

В начале ХХ в. в Петербурге жили и работали два прекрасных человека. Оба они были педагогами, учеными, поэтами, оба страстно любили и знали античную культуру и древние языки. Имя одного из них - Иннокентий Федорович Анненский, другого - Фаддей Францевич Зелинский. Анненский перевел почти всего Еврипида, а когда скоропостижно умер, Зелинский отредактировал эти переводы и издал. А еще Зелинский, помимо множества книг и статей об античности, создал образцовый перевод почти всего Софокла.

Мы не сможем здесь рассказать обо всех произведениях Еврипида, скажем о лучших, но перед тем процитируем краткую и авторитетную характеристику творчества великого драматурга, данную его безусловным знатоком, Ф.Ф. Зелинским.

Еврипид еще в молодые годы и с полным участием пережил то софистическое движение, которому не удалось поколебать уже сложившегося миросозерцания Софокла. Его трагедия - живой отголосок этого движения; к шкале цельных характеров, завершенной его предшественником, он прибавил характеры надломленные, нерешительные, томящиеся под гнетом неразрешимых проблем и собственной богоотчужденности. Он любил изображать нравственность в борьбе со страстью, особенно с греховной любовью; его современники были поражены преступными и все-таки непорочными образами его Федры, влюбленной в своего пасынка ("Ипполит"), Макарея, влюбленного в родную сестру ("Эол", не сохранилась). Они так убедительно отстаивали свою невиновность ("софистика страсти"); рука не поднималась на них, - а, между тем, нравственность требовала их осуждения. Особенно любил он изображать натиск страсти на женскую душу, будь то любовь, как у Федры, или ревность, как у Медеи. (Ф.Ф. Зелинский. История античной культуры. С. 173 - 174.)

Поступим так же, как в случае с Эсхилом и Софоклом: кратко обрисуем проблематику нескольких трагедий Еврипида и подробно остановимся на двух из них, исторически самых значительных.

Начнем с сатировской драмы "Киклоп", пожалуй, единственного полностью сохранившегося образца этого жанра, невзирая на то, что сам Еврипид не считал себя мастером сатировской драмы. "Киклоп" вырос из IX песни "Одиссеи". Вы, конечно, помните, что испытал древнегреческий герой в пещере чудовища и как ему удалось освободиться. Здесь, на фоне известных событий, происходит словесная дуэль, в которой Киклоп пускается в софистические словопрения об относительности моральных норм, обосновывая свой эгоизм. Он говорит Одиссею:

Для мудрого, мой мальчик, бог один - Богатство. Да! а прочее - прикрасы, Слова пустые, вздор. что моему отцу Посвящены морские скалы, мне До этого нет никакого дела: В толк не возьму, при чем тут мой отец. А что до молний Зевса, то покуда Я не считал, что Зевса мы слабей, Да и считать не буду. Объяснимся. Пока Кронид нам посылает дождь, Я здесь, в скале, под кровом, и, теленка Поджаривши, а иногда и дичь, Съедаю за обедом; а потом Разляжешься, амфорой молока Желудок свой наполнишь - и какой тут Поднимется, скажу тебе я, гром Под пеплосом, что впору бы и Зевсу. А если снег из Фракии нашлет С Бореем он, нам под звериной шкурой Да у огня - и холод нипочем. Ну, а земля сама собою кормит Мои стада до тучности. Заметь, Что не богов я мясом угощаю, А сам себя. Утроба - вот наш бог, И главный бог при этом. Пища есть, И чем запить найдется на сегодня, Ничто не беспокоит - вот и Зевс Тебе, коль ты разумен. А людей, Которые изобрели закон, Чтоб нашу жизнь украсить, - к черту их! (Здесь и далее переводы произведений Еврипида цитируются по изд.: Еврипид. Пьесы. Перевод с древнегреч. И.Ф. Анненского/ Серия: "Библиотека драматурга". - М.: Искусство, 1960.)

Отношение к богам показательно уже здесь, в комической вещи Еврипида. Тем более, в трагедиях, например, в "Геракле", сюжет которого вот каков. Геракл, возвратившись после совершения своих подвигов, находит свою семью униженной захватившим власть тираном Ликом. Лик вообще хочет расправиться не только с его земным отцом Амфитрионом, женой Меропой и двумя детьми, но и уничтожить все племя героя. Амфитрион тщетно взывает к небесному отцу Геракла о помощи, и только появление последнего восстанавливает справедивость. Лик убит, и, казалось бы, ничто больше не угрожает семье героя, но тут в события вмешивается ненавистница Геракла Гера, все еще ревнующая к его матери. Она насылает на героя безумие, в приступе которого он убивает только что спасенных жену и детей, воображая, что сводит счеты со своим преследователем Эврисфеем. Придя в себя, Геракл готов свести счеты с собственной жизнью, и только подоспевший Тезей уговаривает его жить, объясняя, что виновата во всем Гера.

Здесь уже видны резкие различия с Софоклом, герои которого ищут себе оправдания в божественном вмешательстве. Еврипидов же Геракл приходит к выводу, что самоубийство недостойно настоящего героя, нет, он должен стойко переносить удары судьбы.

Увы, Фесей*, меня в моей печали Теперь игра ума не веселит... К тому же я... не верил и не верю, Чтоб бог вкушал запретного плода, Чтоб на руках у бога были узы, И бог один повелевал другим. Нет, божество само себе довлеет: Все это бредни дерзкие певцов.    Довольно... Я не скрою, что сомненьем Теперь охвачен я, не точно ль трус Самоубийца... Да, кто не умеет Противостать несчастью, тот и стрел, Пожалуй, испугается врага... Я должен жить... (Такова одна из транскрипций имени Тезея (Тесея).

Еще глубже разрывают с мифологической традицией трагедии "Электра" и "Орест". В первой Еврипид полностью переосмысливает правомерность убийства преступной матери Клитемнестры, во второй показана трагедия матереубийцы Ореста, который мучается бесцельностью совершенного им преступления и, обвиненный в нем аргосским народом, вынужден в поисках спасения совершать новые преступления.

Еврипид, как мы помним, жил в период Пелопоннесской войны, поэтому многие его пьесы носят и антивоенный и антиспартанский дух. Таковы "Андромаха" и особенно "Молящие", в которой устами главного героя, легендарного царя и строителя Афин Тезея воспевается афинская демократия, одновременно критикуются военные авантюры и порождающая ее алчность богачей.

Судьба женщины в античном мире волновала Еврипида, может быть, более всего. Этой теме посвящены его трагедии "Алкестида", "Елена", "Гекуба", "Троянки", "Ипполит" (более известный в традиции как "Федра" по имени главной героини пьесы), "Медея", "Ифигения в Тавриде".

Имеет смысл короткий пересказ "Елены" и "Ифигении...", поскольку обе они развивают занимательную интригу и так называемую "сцену узнавания", заложенную в драматургии еще Софоклом, и пригодившуюся как нельзя лучше не только последующей комедии, но и роману, особенно греческому же, в котором с калейдоскопической быстротой будут сменять друг друга "разлука и случайные встречи влюбленных, притязания варварских царей и цариц на их красоту, побег и погоня, кораблекрушения и плен" (История всемирной литературы. Т. 1. С. 368.) .

Некогда поэт Стесихор поведал свою версию известного мифологического цикла, согласно которой и построил свою трагедию "Елена" Еврипид. Парис увез в Трою не саму красавицу, а ее призрак, настоящую же Елену боги перенесли в Египет, где она и должна была ждать окончания войны и встречи с Менелаем. По Еврипиду спокойная жизнь Елены длилась недолго. После смерти старого фараона молодой царь влюбляется в нее и принуждает к браку. Честь и добродетель Елены находятся под угрозой. Тут-то и появляется на сцене Менелай, обнимающий отвоеванный у Париса призрак. Настоящую же Елену он считает двойником и не проявляет к ней никакого интереса. Тогда боги растворяют призрак в воздухе. Супруги, спасаясь от фараона, бегут на его же корабле в Спарту, для чего Менелай притворяется простым моряком, а для похорон самого себя и испрашивает у фараона корабль. Таким образом, боги вмешиваются в действие пьесы только в завязке ее, а все остальные приключения приходятся на долю самих героев.

"Ифигения в Тавриде" рассказывает о том, как гонимый Эриниями хорошо знакомый нам Орест вместе с Пиладом забредает в варварскую Тавриду (Как вы думаете, где это?) , а там в жертву Артемиде приносят всех эллинов.

Главной жрицей богини оказывается другая хорошо известная нам героиня, принесенная отцом перед троянским походом в жертву Артемиде, и ею же перенесенная в страну тавров, дочь Агамемнона, Ифигения.

Брат и сестра сначала не узнают друг друга, затем следует трепетная сцена узнавания, после чего Ифигения, обманув местного царя, спасает брата и вместе с ним возвращается в Элладу.

Впоследствии Еврипид продолжил тему Ифигении, создав пьесу "Ифигения в Авлиде". Она возвращает нас назад во времени, к тому драматическому эпизоду, когда Агамемнон приносил дочь в жертву Артемиде перед троянским походом. Образ Ифигении, мужественной девушки, почти добровольно отдающей себя в жертву во имя победы цивилизации над варварством, вдохновил впоследствии не одного драматурга на создание собственных произведений. Среди них римлянин Энний, итальянец Руччелаи, француз Расин, немцы Гете и Шиллер.

Наш разговор подошел к рассказу о "Медее" и "Ипполите".

Вообще, изображение страдающего человека - наиболее характерная черта творчества Еврипида. В отличие, например, от Эсхила он не видит для страдания отдельной личности объяснения в правящей миром разумной божественной воле, ибо, считает драматург, в самом человеке заложены силы, способные повергнуть его в пучину страданий.

Таким человеком является нам Медея, героиня трагедии поставленной в 431 г. до н.э. Дочь колхидского царя, волшебница Медея, полюбив прибывшего в Колхиду на пути за золотым руном Ясона, оказала ему некогда неоценимую помощь, научив преодолеть все препятствия и добыть желанное руно. В жертву Ясону она принесла родину, девичью честь, доброе имя. Тем тяжелее переживает теперь, в начале пьесы и через несколько лет после брака, Медея измену Ясона, который собирается оставить ее с двумя сыновьями ради женитьбы на коринфской царевне. К тому же, и будущий тесть Ясона велит Медее вместе с детьми покинуть пределы его страны. Оскорбленная и покинутая женщина замышляет страшный план: не только погубить соперницу, но и убить собственных детей. Так она сможет отомстить изменнику-мужу. Страдания, ярость, муки обманутой женщины выражены в потрясающих монологах, фрагменты которых мы сейчас прочтем.

...На меня... Нежданное обрушилось несчастье. Раздавлена я им и умереть Хотела бы - дыханье мука мне! Всё, что имела я, слилось в одном, И это был мой муж; и я узнала, Что этот муж - последний из людей. Да, среди всех, кто дышит и кто мыслит, Нас, женщин, нет несчастней. За мужей Мы платим, и недешево. А купишь - Так он тебе хозяин, а не раб; И первого второе горе больше. И главное - берешь ведь наобум: Порочен он иль честен, как узнаешь? А между тем уйди - тебе ж позор, И удалить супруга ты не смеешь. И вот жене, вступая в новый мир, Где чужды ей и нравы и законы, Приходится гадать, с каким она Постель созданьем делит. И завиден Удел жены, коли супруг покорно Свое ярмо несет. Иначе Ведь муж, когда очаг ему постыл, На стороне любовью сердце тешит. У них друзья и сверстники, а нам В глаза глядеть приходится постылым. Но говорят, что за мужьями мы Как за стеной, а им, мол, копья нужны. Какая ложь! Три раза под щитом Охотней бы стояла, чем хоть раз Родить... О всех я женах говорю... Но вы и я - одно ли мы? У вас И город есть, и дом, и радость жизни... Печальны вы - вас утешает друг. А я одна на свете меж чужими, И изгнана, и брошена. Росла Меж варваров, вдали я; здесь ни дома, Ни матери, ни брата - никого... Хоть бы одна душа, чтоб к ней причалить Ладье на время бури... ... Робки мы, И вид один борьбы или железа Жену страшит. Но если брачных уз Коснулася обида, кровожадней Не сыщете вы сердца на земле.

После разговора с коринфским царем Креонтом, в котором он дает ей отсрочку от изгнания на один день, Медея произносит еще один монолог.

О да! Темно на небе... Но на этом Не кончилось! Не думайте: еще И молодым счастливцам будет худо, И свату их довольно горя... Разве Ты думала, что сладкий этот яд Он даром пил? Все взвешено заране... Он с этих губ ни слова, он руки Единого движенья без расчета Не получил бы, верьте... О слепец!.. В руках держать решенье - и оставить Нам целый день... Довольно за глаза, Чтобы отца, и дочь, и мужа с нею Мы в трупы обратили... ненавистных... Немало есть и способов... Какой Я выберу, сама еще не знаю: Чертог поджечь невестин или медь Им острую должна вогнать я в печень, До ложа их добравшись?.. Тут одна Смущает вероятность. По дороге До спальни их или за делом я Захвачена могу быть и злодеям Достаться на глумленье... Нет, уж лучше Не изменять пути прямому нам, И, благо он испытан, - яд на сцену... Так, решено... Ну, я убила их... А дальше что ж? Где город тот и друг, который двери Нам распахнет и, приютив, за нас Поручится? Такого нет...Терпеньем Вооружись покамест. Если стен Передо мной откроется защита, На тайную стезю убийства молча Вступлю тотчас. Но если нам одно Несчастье безысходное на долю Останется, я меч беру открыто И дерзостно иду их убивать, Хотя бы смерть самой в глаза глядела. Владычицей, которую я чту Особенно, пособницей моею, Родной очаг хранящею, клянусь Гекатою, что муками Медеи Себе никто души не усладит! Им горек пир покажется, а свату Его вино и слезы мук моих... За дело же, Медея! Все искусство Ты призови на помощь; каждый шаг Обдумать ты должна до мелочей!..

И еще один, после надрывных сцен с мужем, страшный монолог.

О Зевс! О правда Зевса, Солнца свет! Победой мы украсимся, подруги, Победою. Я знаю наконец, Куда мне плыть. И гавань перед нами Желанная открылась. Стоит нам Туда канат закинуть, и Паллады Нас примет славный город. А теперь Решение узнай мое... Сюда Рабыня к нам потребует Ясона От имени Медеи. Он найдет Здесь ласковый прием и убедится, Что я на все согласна и что мил Нам приговор Креонта. Лишь о детях Его молить я буду, чтобы их Оставили в Коринфе. Не затем Я этого хочу, чтоб меж врагами Оставить их. Но мне убить царевну Они помогут хитростью, чрез них Я перешлю дары ей: пеплос дивный И золотую диадему. Тот Чарующий едва она наденет Убор, погибнет в муках; кто бы к ней Потом ни прикоснулся - тоже; ядом Я напою дары свои, жена. Об этом слов довольно... Но, стеная, Я передам теперь, какое зло Глядит затем в глаза Медее... Я Должна убить детей. И их не вырвет У нас никто. Сама Ясонов с корнем Я вырву дом. А там - пускай ярмо Изгнания, клеймо детоубийцы, Безбожия позор - все оскорбленья. Я знаю, что врага не насмешу, А дальше - всё погибни!.. Разве в жизни Чего жалеть бы стала я? Отчизны? Родительского крова? Ведь угла, Угла, где схоронить мои несчастья, Нет у меня на свете!.. Ни слабою, ни жалкою, наверно, Не назовут меня уста людей, Не назовут и терпеливой; нрава Иного я: на злобу я вдвойне, А на любовь двойной плачу любовью. Все в мире дети славы таковы!

Первая половина страшного плана Медеи осуществляется без особого труда. Вторая - убийство собственных детей - причиняет ей тяжкие мучения. Медея четырежды меняет решение, пока не появляется вестник с сообщением о смерти царевны и ее отца. Медея просит его рассказать все в подробностях, и вот что слышит.

Вестник Когда твои, Медея, оба сына И их отец Ясон прошли к царевне В опочивальню, радость пробежала По всем сердцам - страдали за тебя Мы, верные рабы... А тут рассказы Пошли, что ссора кончилась у вас. Кто у детей целует руки, кто Их волосы целует золотые; На радостях я до покоев женских Тогда проник, любуясь на детей... Там госпожа, которая теперь Тебя, Медея, заменила, деток Твоих сперва, должно быть, не видала: Она Ясону только улыбнулась, Но тотчас же фатой себе глаза И нежные ланиты закрывает; Приход детей смутил ее, а муж Ей говорит: "О, ты не будешь злою С моими близкими, оставь свой гнев И посмотри на них; одни и те же У нас друзья, не правда ли? Дары Приняв от них, ты у отца попросишь Освободить их от изгнанья; я Того хочу". Царевна же, увидев В руках детей убор, без дальних слов Все обещала мужу. А едва Ясон детей увел, она расшитый Набросила уж пеплос и, волну Волос златой прижавши диадемой, Пред зеркалом блестящим оправлять Их стала; отраженью красоты Сияющей царевна улыбалась, И, с кресла встав, потом она прошлась По комнате и, белыми ногами Ступая грациозно, восхищалась Своим убором дивным, и не раз, На цыпочки привстав, до самых пяток Глазам она давала добежать. Но зрелище прелестное сменилось Ужасною картиною. И видим - С ее ланит сбежала краска... Царевна зашаталась, задрожали У ней колени, и едва-едва Дошла до кресла, чтобы не упасть... Тут старая рабыня, гнев ли Пана Ей померещился, иного ль бога, - Ну голосить!.. Но... Ужас!.. Вот меж губ Царевниных комок пробился пены, Глаза навыкате, а на ланитах Не стало ни кровинки. Тут старуха И причитать забыла, но, вскочив, Со стоном зарыдала. Вмиг рабыни Одна к отцу, другая к мужу с вестью О бедствии, - и тотчас весь чертог И топотом наполнился и криком... Атлет успел бы на бегах достичь Меты и, обогнув, вернуться к месту, Пока живое это изваянье, Незрячее, немое, ожило; Она со стоном возвратилась к жизни Болезненным. И два недуга разом На бедную царевну ополчились: Венец на волосах ее златой Был пламенем охвачен жадным, платье ж, Твоих детей подарок, тело ей Терзало белое, несчастной... Вижу: с места Вдруг сорвалась и, ужас! вся в огне, И силится стряхнуть она движеньем С волос венец, а он как бы прирос; Напрасны все попытки - пламя пуще Растет и блещет. Наконец она, Осилена мучением, упала... Отец и тот бы не узнал царевны: Ни глаз ее, ни черт лица прекрасных Не различить уж было, только кровь С волос ее катилась и кипела, Мешаясь с пламенем, - так по коре Течет смола... А мясо от костей, Напоено отравою незримой, Отстав, сквозь кожу прорывалось. Ужас Нас охватил, и не дерзали мы К умершей прикоснуться. Мы угрозе Судьбы внимали молча. Ничего Не знал отец, когда входил, и сразу Увидел труп. Рыдая, он упал На мертвую, и обнял, и целует Свое дитя, и говорит: "О дочь Несчастная! Кто из богов позорной Твоей желал кончины, и зачем Осиротил он старую могилу, Взяв у отца цветок его? С тобой Пусть вместе бы убит я был!" Он кончил И хочет встать, но тело, точно плющ, Которым лавр опутан, прирастает К ее одежде легкой, и борьба Тут началась ужасная: он хочет Подняться на колени, а мертвец Его к себе влечет. Усилья только У старца клочья мяса отдирают... Попытки всё слабее, гаснет царь И испускает дух, не властен больше Сопротивляться муке. Там лежат Старик и дочь, бок о бок, - их взяла Обоих смерть... Слезам как не пролиться?.. А о тебе что я скажу? Сама Познаешь ты весь ужас дерзновенья... Да, наша жизнь лишь тень; не в первый раз Я в этом убеждаюсь. Не боюсь Добавить я еще, что, кто считает Иль мудрецом себя или глубоко Проникшим в тайну жизни, заслужил Название безумца. Счастлив смертный Не может быть. Когда к нему плывет Богатство - он удачник, но и только...

Толпа разъяренных коринфян спешит к дому Медеи, чтобы расправиться с ней и с ее детьми. И Медея решается:

... Я сейчас Убью детей и удалюсь отсюда, Иначе то же совершит другая, Враждебная рука. Да, жребий их Теперь - погибнуть. Так пускай же мать Сама его и выполнит. Ты, сердце, Вооружись! Что медлить мне? Лишь трус Пред неизбежным ужасом стоит, В раздумии колеблясь. Ты, рука Злосчастная, за нож берись!.. Медея, Вот тот барьер, откуда ты начнешь Печальный бег сейчас! О, не давай Себя сломить воспоминаньям, полным Тоски и неги; ведь сегодня ты Не мать им, нет, а завтра сердце плачем Насытишь ты. Ты убиваешь их И любишь. О, как я несчастна, жены!..

В финале перед возвращающимся в гневе и отчаянии Ясоном Медея появляется уже в как бы в ином бытии: на воздушной колеснице, держа на коленях трупы убитых ею детей.

Конечно, здесь всё уже совсем не как у Софокла: его герои, раз выбрав свой путь, не колеблясь, идут по нему, безусловно правые в глазах автора и зрителя, а самое главное, в собственных глазах. Медея же многократно переходит от ярости к мольбам, от негодования к мнимому смирению. Именно эти мучения души, переданные в душераздирающих монологах, и составляют основу Еврипидова трагизма.

Так же нов и образ Ясона, этого знаменитого греческого предка-героя и первопроходца, здесь представленного в облике себялюбивого карьериста и софиста, чем угодно могущего оправдать собственную безнравственность.

Из этого можно понять, почему в древности "Медею" ждал провал: слишком уж непривычны были для строгой античности, не любившей выходить за рамки собственных традиций и не позволявшей так легко низвергать собственные идеалы, эти слишком человеческие образы мифологических героев. Софокл был куда разумней. Почти полностью сам сочинив миф об Ифигении, он, однако, представил его героев именно такими, какими ожидала увидеть их афинская публика, т.е. "такими, какими они должны быть".

Реванш за провал "Медеи", пьесы, которая впоследствии стала символом трагического театра, Еврипид взял спустя несколько лет. Трагедия "Ипполит" афинянам понравилась. Давайте вспомним ее и подумаем, почему?

В греческом мифе об Ипполите нашел отражение мотив, рапространенный в древнем Средизменоморье и лучше всего известный из библейской легенды о целомудрии Иосифа, (История всемирной литературы. Т.1. С. 365.) - говорит В.Н. Ярхо, а мы вспоминаем жену египетского вельможи Потифара и ее притязания на красивого и умного иудейского юношу.

Этот же мотив лежит в основе трагедии Еврипида "Ипполит". Сын афинского царя-героя Тезея Ипполит, чистый юноша, глубоко чтит вечную девственницу Артемиду и презирает дары и всевластие ее полной противоположности - Афродиты. Оскорбленная таким пренебрежением богиня разжигает преступную страсть к Ипполиту в сердце его мачехи Федры, которая, правда, сначала пытается бороться с охватившим ее чувством, но тщетно:

Несчастная! Что я? Что сделала я? Где разум? Где стыд мой? Увы мне! Проклятье! Злой демон меня поразил.... Вне себя я Была... бесновалась... Увы мне! Увы!... Мне стыдно безумных речей... ...Слез не удержишь... бегут. И щеки горят от стыда... возвращаться К сознанью так больно, что, кажется, лучше, Когда б умереть я могла, не проснувшись. ..................................................................................... ... Когда любовь Я в сердце ощутила, думать стала, Как мне перенести ее достойно, И начала с того, чтоб затаить Ее как можно глубже. Проку мало Для нас в речах. Пусть иногда язык Поможет нам другого образумить, Но раны нет больней, чем от него. Я думала потом, что пыл безумный Осилю добродетелью... И вот Когда ни тайна, ни борьба к победе Не привели меня, осталась смерть. И это лучший выход. Нет, не надо Мне возражать. Для славы мы хотим Свидетелей... Для горя - только тайны... Я знала всё - недуг... его позор... И женскому я сердцу цену знала... Пускай для той проклятий будет мало Со всей земли, которая с другим Впервые обманула мужа, и С верхов должна была пойти зараза. Ведь если зло - игрушка знатных, разве В толпе оно не станет божеством? Проклятие и вам, чьи скромны речи, Но чьи под кровом ночи черной дерзки Преступные объятья... Как они Решаются, о пеною богиня Рожденная, потом смотреть в глаза Обманутым мужьям? Как им не страшно, Что самый мрак их выдаст, что стена Заговорит, внимавшая лобзаньям? Я от одной бы мысли умерла, Что мужа бы могла я обесчестить Или детей...

Чувство Федры, однако, разрастается: она грезит то об охоте в заповедных рощах, то об отдыхе у прохладного ручья, где она могла бы находиться вблизи Ипполита. Вкрадчивое вмешательство старой няньки заставляет Федру открыть ей свою тайну, и нянька, связав Ипполита обетом молчания, передает ему приглашение на свидание с мачехой, чем вызывает бурное негодование юноши.

Ипполит Вы, светлые лучи!.. И ты, земля!.. И это было сказано?.. О ужас!.. Кормилица (бросаясь на колени). У ног твоих пощады я молю. Ипполит Какой? Ведь ты себя считаешь правой. Кормилица Огласки я боюсь. Пойми, огласки. Ипполит Прекрасного молва не оскорбит. ........................................................ О Зевс! Зачем ты женщин создавал? И это зло с его фальшивым блеском Под небом светозарным поместил? ... Хозяйка козни мастерит, А нянюшка их по свету разносит... ... Отца Священное она дерзнула ложе Мне, сыну, предлагать. Да после слов Таких - иди к источнику и уши Омой священной влагой... Я благочестив, И это вас теперь спасает, жены, Поверьте, все бы ваши я открыл Дела отцу, когда бы, как ребенок, Сковать уста себе я клятвой не дал...

Для опозоренной Федры выход теперь один - смерть, но чувство, чувство ее ищет выхода. Он тоже один - месть.

...Я Еще имею выход, как сберечь Потомству имя доброе. Да он И для меня в моем несчастье лучше... ... Мне горек был Любовный жребий, жены, но, страданьем Венчанная, я и другую смерть В своей таю. Есть тот, кто из мучений Моих смиренья вынесет урок, Чтоб впредь не смел моим он горем силу Высокомерной чистоты питать.

Вернувшийся из похода Тезей находит дома повесившуюся Федру, а в руке ее - послание, в котором она обвиняет пасынка в посягательстве на ее честь.

В объяснении с отцом связанный клятвой Ипполит не может открыть ему всей правды и только настаивает на своей невиновности. Тесей же возмущен коварством сына. Он приговаривает его к изгнанию и призывает на него проклятие богов, которое приводит к трагическому исходу. О нем, как обычно в древнегреческих трагедиях, рассказывает вестник:

Близ берега, где волны набегают И плещутся морские, лошадей Мы чистили и плакали - узнали Мы от людей, что Ипполита, царь, В изгнанье ты отсюда усылаешь, И здесь уже не жить ему. Пришел И сам он следом. С нашими слезами Он и свои соединяет слезы... Наконец, прервав Свой плач, он говорит нам: "Тщетны стоны, Словам отца повиноваться надо. Живей, рабы, живее запрягайте..." И загорелось дело: приказать Он не успел - уж лошади готовы. Тут ловко он вскочил на передок И с ободка схватил проворно вожжи, Но кобылиц сдержал и, к небесам Воздевши руки, стал тогда молиться: "О Зевс, с клеймом злодея жизни вовсе Не надо мне. Но дай когда-нибудь, Останусь я в живых иль не останусь, Чтобы отец мой понял, как он дурно Со мною поступил"... ... Но вот когда мы выехали в поле Пустынное, с которого холмы К Саронскому спускаются заливу, Какой-то гул подземный, точно гром, Послышался оттуда отдаленный, Вселяя страх, и кобылицы вмиг Насторожились, вытянувши шеи, А мы вокруг пугливо озирались... И вот глаза открыли там, где берег Утесистый прибоем убелен, Огромную волну. Она вздымалась Горою прямо дивной, постепенно Застлав от нас Скирона побережье, И дальний Истм, и даже Эпидавра От глаз она закрыла скалы. Вот Еще она раздулась и, сверкая, Надвинулась и на берег метнулась, К четверке Ипполита. Перед ней Она на сушу выбросила с пеной И тиною чудовищного видом Быка, и тотчас диким ревом вся Наполнилась кругом земля, и горы, Стеной отвесной голос отражая, Еще страшнее загремели. Вид же Его такой был, что с трудом глаза Его сумели вынести. И тотчас Безумный страх объемлет кобылиц... ...Сталь закусив зубами, понесли... И ни рука возничего, ни дышло, И ни ярмо их бешеных скачков Остановить уж не могли. Попытку Последнюю он сделал на песок Прибрежный их направить. Вдруг у самой Чудовище явилось колесницы, И четверня шарахнулась в смятенье Назад, на скалы. Скачка началась Безумная. Куда метнутся кони, Туда и бык - он больше не ревел, Лишь надвигался он все ближе, ближе... Вот наконец отвесная стена... Прижата колесница. Колесо Трещит - и вдребезги... и опрокинут Царевич вместе с колесницей. Тут Смешалось все: летят колеса, спицы, Обломки оси, а возничий - он, Несчастный, в узах повалился тесных Своих вожжей - о камни головой Он бился, и от тела оставались На остриях камней куски живые... ...Уж я не знаю как - Он путы сбил, но мы едва живого Его нашли на поле... ...Хоть я, конечно, В твоих чертогах царских только раб, Но я бы не поверил никогда Про сына твоего дурному слову, Пускай бы, сколько есть на свете жен, Хоть все повесились и писем выше, Чем Ида, мне наоставляли гору, Я все ж скажу, что был он невиновен.

В финале пьесы является Артемида и раскрывает Тезею невиновность его сына.

Предвидя недоумение всех заинтересованных лиц, отчего же она не содействовала раньше его спасению, Артемида отвечает:

Киприды здесь желания и гнев Слились... А меж богов обычай: Наперекор друг другу не идти.

Послушаем теперь, что говорит о вершинных пьесах Еврипида В.Н. Ярхо.

Трагедия "Ипполит", как и "Медея", характерна во многих отношениях для творчества Еврипида. Прежде всего драматург выступает здесь как замечательный мастер психологической разработки образа: любовное томление Федры, приступы страсти, овладевающее ею отчаяние и сознание позора; грубое прямодушие няньки, умеющей выведать секрет своей мятущеся госпожи; чистота и цельность внутреннего мира Ипполита - все это изображено с глубоким проникновением в тайны человеческой души. Показательно также отношение Еврипида к богам: Афродита действует из таких мелких побуждений, как тщеславие и оскорбленное самолюбие, а Артемида, верным почитателем которой был Ипполит, отдает его на произвол низменных чувств Афродиты. Боги, по чьей воле люди без всякой вины терпят такие страдания, недостойны называться богами, - эта мысль, неоднократно высказываемая в различных трагедиях Еврипида, отражает его религиозные сомнения и скепсис. Выйдя за пределы героической нормативности, определявшей характер творчества его предшественников, Еврипид открыл для литературы послеренессансной Европы новые художественные возможности в изображении личности. Для Нового времени, отличающегося значительно более сложным уровнем общественных и межличностных связей, чем это было в древнегреческих полисах, еврипидовская трагедия оказалась особенно ценной благодаря ее интересу к человеку, вовлеченному в противоречивую борьбу страстей и находящемуся перед лицом нравственных требований, которые потеряли для него свою раз и навсегда заданную однозначность. (История всемирной литературы. Т. 1. С. 365, 370.)

В заключение разговора о трагедии и трагиках вспомним еще раз (а кое-что и добавим вновь) все, что мы усвоили.

Итак, "отцом трагедии" считается Эсхил, создатель образов титанических героев, монументального и патетического стиля. Он ввел в театр второго актера, расширил диалог, увеличил число действующих лиц, т.е. привнес в древнегреческую трагедию драматический конфликт и динамичность. До него трагедия была по существу лиро-эпической кантатой хороводного театра. Партию хора Эсхил значительно уменьшил и сократил число его участников от 50 до 12 человек. Он же ввел в театр эффектный костюм и маски, которых насчитывали до 27 типов. Эсхил придумал и ряд сценических приспособлений, и сочинял танцы, словом, действительно создал такой театр, какого не знала ранее Греция и какой, в общем, дожил до наших дней. Нужно только не забывать принципиально разную роль, которую играл театр в Древней Греции и в наше время. Там он был подлинно сакральным действом.

Персонажи греческой трагедии - это не условно-мифологические фигуры, характерные для новоевропейского театра и оперы, а как бы "воскрешенные" и явленные зрителю персонажи "священной истории" - почитаемые греками герои, боги и полубоги, разыгрывающие события, в реальность которых греки классической эпохи должны были свято верить... "Вымысел", на котором зиждется вся художественная литература нового времени, не свойствен греческой трагедии. Есть лишь элемент домысливания, интерпретации, необходимой для зрелищной, сюжетно- драматической транспонировки известных всем грекам мифологических (т.е. "священных" для них) событий. ( () )

А коль скоро древнегреческая трагедия - культовое действо, то, разумеется, тексты ее никоим образом не предназначены для чтения глазами наподобие многих современных драматических произведений. Соответственно, читая ее нынче, нам необходимо помнить об этом. Но, как мы видели, уже Еврипид во многом изменил театр. Еще больше сделает в этом направлении комедия, о которой чуть ниже.

Заканчивая подведение итогов знакомства с творчеством Эсхила, скажем, что ему же принадлежит заслуга создания положительного героя, необходимого всякой культуре во все времена, поскольку он, как правило, выполняет воспитательную, патриотическую, объединяющую граждан функцию. Таким положительным героем у Эсхила является, разумеется, Прометей. Но даже и в "Персах", пьесе, где среди действующих лиц нет ни одного грека, Эсхил умеет вывести положительного героя. Здесь это - Дарий, отец опрометчиво нарушившего божественное мироустройство и пошедшего войной на греков, Ксеркса. Точнее, не Дарий, а тень Дария (хороший враг - мертвый враг). И это тоже было впервые: на сцену вышел мертвый герой. И это тоже впоследствии будет продолжено: Шекспир выведет на сцену призрак отца Гамлета.

Следующий классик древнегреческой трагедии, Софокл, отказался от трилогического принципа, и каждая трагедия его стала самостоятельным цельным произведением. "Антигона" и Царь Эдип" сделали его имя бессмертным. Образы эти, полные жизненности и реалий древности, стали излюбленными ролями всех трагиков мирового театра. Противостояние Антигоны и Креонта, двух правд, олицетворяет саму сущность трагизма. Софокл еще уменьшил роль хора, создавая для него, однако, замечательно поэтичные партии, ввел третьего актера и так называемую "перипетию", т.е. отклонение действия от основной линии, которое создает иллюзию благополучного разрешения конфликта и задерживает катастрофическую развязку. Рядом же с перипетией находится и "узнавание", привносящее интригующую неожиданность в театральное представление.

Наконец Еврипид - создатель театра уже живого человека, с его личными страстями и столкновениями характеров. Театр Еврипида - театр интриги, контраста, сложной и часто запутанной фабулы произведения. Хор уже не помогает, а мешает ему, потому роль хора в трагедиях Еврипида, естественно, сведена почти до минимума.

Творчество Еврипида знаменует конец старой героической трагедии... Еврипид указал два направления, по которым и развивалась впоследствии серьезная греческая драма. Это, с одной стороны, - путь патетической драмы, сильных, иногда даже патологических страстей, а с другой стороны - приближение к бытовой драме. Снижения героических фигур Еврипид достигает не только трактовкой характеров, но и театральными средствами: на сцене появляются цари в виде нищих в лохмотьях ( () ) , изувеченные герои, дряхлые старики, визжащие дети. "Всем даю слова, - говорит Еврипид в комедии Аристофана "Лягушки", - и женщинам, и слугам, и девушкам, и господам, старухам даже". Любители старой трагедии ставили это ему в упрек и не без основания утверждали, что трагедия Еврипида перестает быть "учительницей" гражданских доблестей полиса. В античном понимании трагедия неразрывно связана была с мифологическими сюжетами и фигурами. У Еврипида миф становится уже оболочкой, находящейся в резком противоречии с идеологической и художественной направленностью трагедии. Это тем более заметно, что Еврипид, инсценируя мифологический сюжет, одновременно с этим критикует его, вскрывает его безнравственность или бессмысленность. Он часто вносит существенные изменения в традиционный миф и далеко отходит от его привычной формы. Меняется и сам характер трагического. У Эсхила и Софокла трагедия была так или иначе оправданием благих сил, управляющих миром. Еврипид в благость этих сил уже не верит. Он потрясает зрителя изображением страдания, которое не может быть оправдано никаким высшим нравственным смыслом... Античные критики... отмечали как особенность Еврипида преобладание трагедий с печальными исходами. А когда в конце жизни Еврипид начинает увлекаться драмами интриги со счастливым исходом, трагическое становится чистой игрой случая. Страдание у Еврипида иррационально, как иррациональна и сама жизнь. Это восприятие мира отражается и в композиции трагедий. В отличие от четкой драматической композиции Софокла, Еврипид... любит изображать зигзаги судьбы, вторжение случайности в ход драмы. (И.М.Тронский. История античной литературы. 4 изд. - М.: Высшая шк., 1983. С. 150 - 151.)

Удивительная вещь! За одно столетие трагический театр Древней Греции прошел практически весь огромный путь от становления в лице Эсхила, тайных и явных перемен на пути творческих исканий и создания классических образцов в лице Софокла и до своего рода декаданса, таких решительных и формально и содержательно перемен, которые, возможно, и знаменуют собой закат, в лице Еврипида. Конечно, мы знаем только лучших трагиков. Кроме них, в афинском театре были многие другие - и до, и во время, и после этой божественной троицы - но со смертью Еврипида время высокой древнегреческой трагедии закончилось. Пришло время исторической и философской прозы. Но еще раньше, в одно время с трагедиями Еврипида, на афинской сцене царила аттическая комедия, к рассказу о которой мы теперь подошли вплотную.

Завершить же разговор о Еврипиде и вообще о древнегреческой трагедии мне хотелось одним собственным стихотворением, которое так и называется "Время трагедии".

Распаляя хмельное веселье, устремляя толпу на Парнас, в козьей шкуре, усыпанной хмелем, о театр, твоя песнь родилась. Эти дикие вопли и визги в бочках с пенным вином повлекли по торговым путям корабли, и соленые синие брызги по форштевням, как слезы, текли. Бог ли, гений ли создал кулисы - равнодушное время молчит. Но однажды в хмелю дионисий голос Федры воззвал: "Еврипид!.." А столетья спустя из тумана, разрежая страстями эфир, на помост горбуна и тирана бросил новый твой гений - Шекспир. Знал ли бог, что узрит воскресенье на плебейской расхристанной сцене, посреди полусгнивших лесин?.. О театр, неизбывное пенье виноградного бога Афин!..

ВОПРОСЫ:

1. Сколько трагедий написал Еврипид и сколько из них дошло до наших дней?
2. С именами каких отечественных поэтов, переводчиков и ученых непосредственно связана "русская судьба" Еврипида?
3. Есть ли разница между изображением Киклопа Гомером и Еврипидом? Какова она?
4. Почему "Медея", не получившая признания в древности, оказалась столь любима зрителями и писателями Нового времени?
5. Какой мотив связывает греческий миф об Ипполите (и пьесу Еврипида) с литературой Древнего Востока?
6. Как выглядят боги в творчестве Еврипида? Что изменилось в их изображении в сравнении с Гомером, Эсхилом, Софоклом?
7. Каким образом изменился характер трагического у Еврипида в сравнении с Эсхилом и Софоклом?