Плеяда 42

А. Боннар пишет о феномене нового жанра:

Он расцвел внезапно и пышно... Заимствуя сюжет из эротической поэзии александрийцев, обстановку - из наполовину баснословных рассказов путешественников, манеру, увы! современной софистики, опытной в развитии любовных тем сообразно с обывательской геометрией чувств, - греческий роман создается из кусочков, взятых отовсюду, и чаще всего это произведение посредственное. Его замысел банален. Это всегда история любви, которой препятствуют, история, полная приключений. Двое молодых людей любят друг друга. Они удивительно красивы; они целомудренны и верны. По воле родителей они разлучены. Завистники и изменники их подстерегают. Фортуна (чем стали боги?) доминирует в интриге и нагромождает препятствия на пути влюбленных. До того момента, когда любовь и добродетель, торжествуя над всеми испытаниями, наконец возрождаются. Фортуна превращается в добрую фею. Она соединяет любящих, карает злодеев, если только они не исправляются (имеется немало и добрых разбойников в этих историях). Все кончается самым назидательным образом, самым счастливым. Иногда, как в кино, поцелуем. Cверх того, в таком сценарии куча нелепых выдумок. Много детей-найденышей, которые оказываются в определенный момент детьми богатых и благородных родителей. Покинутые любовницы, брошенные в море, погребенные заживо, которые, однако, вновь появляются при развязке. Злые цари, лукавые волшебники, пираты - в изобилии. Властные зрелые дамы, неудачно влюбляющиеся в прекрасного героя. Старые слуги, преданные до такой степени, что бросаются вплавь вслед за лодкой, похитившей их хозяина. (Сэм Скромби, слуга и друг главного хранителя Кольца всевластья словно бы и впрямь сошел в книгу Толкина со страниц какого-нибудь древнегреческого романа.) Не следует забывать также снов и хлама предсказаний, которые вступают в действие каждый раз, когда дело идет о том, чтобы вывести из затруднения действующих лиц и автора. Наконец, экзотические декорации. Романист... опираясь на документальные данные,... заставляет своих влюбленных странствовать по всему свету, раскрашивая свой ландшафт в духе подозрительно местного колорита. Псевдовавилонский колорит соперничает с египетским из папье-маше. Эфиопия, странным образом управляемая просвещенным монархом с помощью факиров, преисполнена добрых чувств. За туманной Фулой (нынешняя Норвегия) процветают чудеса одновременно с неопифагореизмом. Страсть к путешествиям, иногда уносящая любовников на грань луны, избавляет автора от исследования глубин человеческой души. Всегда прекрасные и страстные, движимые верностью, его герои переходят из одного произведения в другое, созданные по шаблону. Географическая мера заменяет психологическую. Зигзаги приключения занимают место сердечных волнений. (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 3. С. 349 - 350.)

Резюмирует высказывание швейцарского ученого нашего времени... героиня популярного античного романа "Хэрей и Каллироя" Харитона, говоря как бы не только за себя, но и за всех остальных героинь древних романов: "Я умерла и вновь ожила, я была похищена разбойниками и оказалась вдали от родины, я была продана и служила рабыней".

Таких романов за два-три века греки и римляне насочиняли великое множество, правда, до нас дошли далеко не все. И эта утрата - самая незначительная среди прочих. Достаточно познакомиться с названным сочинением Харитона или "Левкиппой и Клитофонтом" Ахилла Татия, чтобы иметь полное представление о подобных историях. (При этом я не беру в расчет "Дафниса и Хлою" Лонга, "Метаморфозы" Апулея и "Сатирикон" Петрония. Два последних - вообще романы римские, решительно отличающиеся от греческих и техникой, и структурой, и сочной сатиричностью, и исторической достоверностью бытописания. О них разговор отдельный, на страницах следующей книжки "Очерков...")

Боннаровская достаточно нелицеприятная оценка всего феномена древнегреческого романа, в общем, справедлива. Роман, действительно, не лучшее приобретение для античной культуры, он проигрывает и эпосу, и лирике, и драматургии. Но тому есть свои причины. Во-первых, этот жанр возник уже на закате не только древнегреческого, но и всего древнего мира вообще, и отражал его предсмертную агонию. Во-вторых, у греков просто не хватило времени, чтобы наполнить роман глубиной и психологизмом. В-третьих, того же времени не хватило им для того, чтобы появился действительно великий писатель-романист, а не бойкий сочинитель занимательных глупостей, каковых в литературе с избытком хватает в любые времена. Тут, впрочем, не все так уж однозначно. Ниже речь у нас пойдет о некоем Лонге и его романе "Дафнис и Хлоя", в котором уже отчетливо обозначается ряд черт, свойственных литературе будущего, где роман обрел свое истинное, лидирующее место. А обрел он его только тогда, когда перестал быть чисто развлекательным чтением.

Вообще говоря, термин "роман", возникший в XII в. н.э., можно применять к античной беллетристике только условно, на основании некоторого тематического и композиционного сходства с новоевропейским романом. Разумеется, писатели новой эры знакомились с греческими авторами, учились у них литературным приемам, однако содержание в роман вкладывали совершенно иное, чаще всего противоположное тому, что царило в античных книгах для легкого чтения. Да ведь и сам новоевропейский роман - жанр весьма размытый. Романами мы одинаково называем и титанические эпопеи Льва Толстого и двухсотстраничные безделушки Агаты Кристи. Таким же точно образом романами тогда можно назвать древние сказания об Александре Великом и "Дафниса и Хлою" Лонга, которая все-таки скорее не роман, а сентиментально-авантюрная повесть.

И все же было в лучших образцах беллетристической прозы древних что-то помимо тематического и композиционного сходства, что отозвалось позже в новоевропейском романе. И это прежде всего тон. Тон едва различимой насмешки над банальностью, сентиментальностью и небывальщиной, кажется, безраздельно царящих в этих бесчисленных книжных похождениях. Эта почти неразличимая насмешка - физиономия автора, скрывающаяся за различными маскарадными одеяниями человека, который все это сочиняет, но ничему из этого всерьез не верит, физиономия маленького творца, демиурга скромных и пока еще плоских, двухмерных мирков. И еще один важный для будущего момент. Античный роман обычно представлял собой вереницу новелл, связанных между собой общей их причастностью к основному событийному ряду произведения. Таким образом, внутри романа содержалось два жанра: собственно романический и новеллистический. Точно таким образом прозаическая беллетристика и станет развиваться в новые времена: она будет создавать сборники новелл, любовные и проч. повести и пухлые романы, беременные многочисленными вставными историями, заимствуя у древних как технику, так и, самое главное, сюжеты и мотивы.

Рассмотрим теперь самый славный (а может быть, и самый лучший) древнегреческий роман "Дафнис и Хлоя". (Между прочим, заметили ли вы, что большинство античных романов называются по именам главных героев? Таким образом задается представление о содержании произведения для читающей публики. Другая группа античных романов называлась по географическому месту событий, изложенных в тексте: "Эфиопская повесть" Гелиодора, "Эфесская повесть" Ксенофонта Эфесского, "Вавилонская повесть" Ямвлиха. Эти названия указывали на то, что действие авантюры будет происходить в непривычной и, значит, таинственной обстановке. Что ж, названия все "говорящие", не так ли? А это значит, что и прием "говорящих" имен и названий пришел к нам тоже из Древней Греции.)

Коротко перескажу его содержание.

Два младенца, мальчик и девочка, по разным причинам подкинуты своими богатыми городскими родителями крестьянам. Они растут вдали от цивилизации, в простоте нравов, окруженные прекрасной лесбосской природой. Оба они - феокритовы пастухи; оба трудолюбивы, искренни и очаровательны. Их любовь друг к другу чиста и непосредственна. Это развивающееся на фоне живой природы в согласии с солнцем и лесом, дождем и ветром, зимой и летом, весной и осенью, а, главное, Эротом и Паном, чувство, собственно, и составляет основу содержания романа.

Вот две цитаты, представляющие стиль и язык Лонга (в переводе профессора С. Кондратьева), главных героев, их зарождающуюся любовь.

Томилась ее (Хлои - В.Р.) душа, взоры рассеянно скользили, и только и говорила она что о Дафнисе. Есть перестала, по ночам не спала, о стаде своем не заботилась, то смеялась, то рыдала, то вдруг засыпала, то снова вскакивала; лицо у нее то бледнело, то вспыхивало огнем. Меньше страдает телушка, когда ее овод ужалит. И раз, когда она осталась одна, вот какие слова пришли ей на ум: "Больна я, но что за болезнь, не знаю; страдаю я, но нет на мне раны; тоскую я, но из овец у меня ни одна не пропала. Вся я пылаю, даже когда сижу здесь, в тени. Сколько раз терновник царапал меня, и я не стонала, сколько раз пчелы меня жалили, а я от еды не отказывалась. Но то, что теперь мое сердце ужалило, много сильнее. Дафнис красив, но красивы и цветы, прекрасно звучит его свирель, но прекрасно поют и соловьи, а ведь о них я вовсе не думаю. О, если б сама я стала его свирелью, (Со времен Лонга подобные сравнения становятся общим местом в литературе, преимущественно в поэзии и особенно в восточной, где поэты наперебой воображают себя то платочком любимой, то перстнем на ее пальце и т.п.) чтоб дыханье его в меня входило, или козочкой, чтобы пас он меня. О злой ручей! Ты только Дафниса сделал прекрасным, я же напрасно купалась в тебе. Гибну я, милые нимфы, и даже вы не даете спасенья девушке, вскормленной здесь на ваших глазах! Кто ж вас венками украсит, когда меня не станет, кто будет кормить моих бедных ягнят, кто будет ходить за моей цикадой болтливой? Ее я поймала с большим трудом, чтобы возле пещеры меня усыпляла пеньем своим, но Дафнис теперь лишил меня сна, и напрасно поет цикада". Так страдала она, так говорила, стараясь найти имя любви... ...Дафнис же, будто его не поцелуем одарили, а укусили, тотчас сумрачным стал: часто вздрагивал он и сердца быстрые удары старался удержать; хотелось ему на Хлою смотреть, а как взглянет - весь краской зальется. Тогда-то в первый он раз увидал с восхищеньем, что золотом кудри ее отливают и глаза у нее огромные, словно у тёлки, а лицо поистине молока его коз намного белей. Как будто тогда он впервые прозрел, а прежде будто вовсе не было глаз у него, до еды почти не касался, а пил, если кто предлагал, - разве что по принужденью: лишь пригубливал. Стал молчалив тот, кто прежде болтливее был, чем цикады, вялым тот стал, кто раньше резвее был коз; перестал он за стадом смотреть, и свирель свою он забросил; пожелтело лицо у него, как трава, сожженная зноем. Об одной только Хлое были речи его... (Здесь и далее роман Лонга цитируется по изд.: Ахилл Татий. Левкиппа и Клитофонт. Лонг. Дафнис и Хлоя. Петроний. Сатирикон. Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел. (Б-ка всемирной литературы). - М.: Худож. лит., 1969. С. 167 - 234.)

Событийный ряд книги небогат. Похищение, плен, кораблекрушение, даже измена - всего лишь малозначительные эпизоды, по существу, никак не повлиявшие ни на судьбу героев, ни на их нравственную чистоту. Дафнису и Хлое предстоит соединиться. Впрочем, по большому счету они никогда и не разъединяются вплоть до финала, в котором родители находят и узнают их, а затем справляют им свадьбу. Но и после того разбогатевшие вдруг пастухи не обменивают свои милые хижины на родительские дворцы, а остаются в любимых лесах до конца дней. Любовь и природа, неспешное, поэтапное прохождение героями "науки взросления" и одновременно "науки любви" от первого, детского неясного томления до осознания невозможности жить одному без другого, литературная и психологическая проработка характеров - все это заставляет роман жить вечно, а нас - бесконечно перечитывать его, несмотря на то, что в бурях становления христианского мира он был надолго забыт, а открыт вновь лишь в эпоху Возрождения. "Дафниса и Хлою" очень любил крупнейший писатель Нового времени и один из умнейших людей всех времен, И.В. Гете. Он говорил в беседах со своим секретарем И.П. Эккерманом: "Его (роман Лонга - В.Р.) полезно читать каждый год, чтобы учиться у него и каждый раз заново чувствовать его красоту".

Любопытно еще, что эта поздняя античная книга (она написана во II или III в. н.э.), об авторе которой мы решительно ничего не знаем, возвращает нас к язычеству гораздо лучше и глубже, чем любые другие поздние попытки, вплоть до самого императора Юлиана, прозванного христианами Отступником за то, что декретами, огнем и мечом попытался он примерно в то же время, когда появилась эта книга, помешать побеждающему христианству. Языческая религия представлена Лонгом глубоко и серьезно. Уже в посвящении автор говорит:

...Я, много потрудившись, четыре книги написал, в дар Эроту, нимфам и Пану, а всем людям на радость: болящему они на исцеленье, печальному на утешенье, тому, кто любил, напомнят о любви, а кто не любил, того любить научат...

Лонг представляется истинно верующим язычником; образы богов в его книге глубоки, отношение к ним естественно и серьезно. Более всех других естествен Эрот, являющийся, помимо всего, и одним из главных героев романа. Это - вечный мальчик, который, однако, старше самого Кроноса.

Сегодня в полдень вошел я в него (в сад - В.Р.) и вижу: под гранатовыми и миртовыми древьями с гранатами и миртовыми ягодами в руках мальчик, белый, как молоко, златокудрый, как огонь, блестящий, как будто только что он омылся; был он нагой и совсем один; шалил он, обрывая плоды, как будто этот сад - его. Кинулся я к нему, чтоб схватить, боясь, как бы задорный этот баловник не сломал моих миртов и гранат; но он проворно и легко ускользал от меня: то за кустами роз, то в маках он прятался, словно птенчик куропатки. А ведь прежде мне приходилось частенько козлят молодых догонять, не раз до устали гоняться за теленком-сосунком; но это хитрое было созданье и неуловимое. Устал я - ведь я уж старик, - оперся на посох и стал сторожить, как бы он не убежал; и спросил я его, чей он и зачем чужой сад обирает. Он ничего не ответил мне, но, встав неподалеку, засмеялся, нежно так, и бросать стал в меня миртовыми ягодами, и, сам не знаю я как, заворожил он меня, так что сердиться я уж не мог. Стал просить я его, чтобы меня перестал он бояться и дался мне в руки, и своими я миртами клялся, что его отпущу, давши ему на дорогу гранат и яблок, что позволю ему всегда рвать и плоды, собирать и цветы, если только хоть раз он меня поцелует. Тогда звонко он засмеялся, и голос его был такой, какого нет ни у ласточек, ни у соловья, ни у лебедя, даже если лебедь такой же старый, как я. "Не трудно мне, Филет, тебя поцеловать. Ведь целоваться хочу я больше, чем ты - стать снова юным; но посмотри, по возрасту ль тебе такой подарок: ведь старость твоя от погони за мной тебя не удержит, стоит лишь тебе получить этот единственный мой поцелуй. Но меня не поймать ни ястребу, ни орлу, ни другой какой птице, даже более еще быстролетной, чем эти. И вовсе я не мальчик, и если я мальчиком с виду кажусь, то на самом деле я Кроноса старше и всех его веков. И тебя я уж знал, когда ты еще в юности ранней пас вон там, на горе, свое стадо быков, широко бредущее. Был я с тобой и тогда, когда ты играл на свирели возле тех дубов, влюбленный в Амриллис; но ты меня не видел, хотя стоял я рядом с девушкой. Это я ее отдал тебе; и вот выросли у тебя сыновья - отличные пастухи и пахари. А теперь Дафниса с Хлоей я пасу, и когда ранним утром сведу их вместе, иду я в твой сад, наслаждаюсь цветами, плодами и моюсь вот в этих ручьях. Потому-то прекрасны цветы и плоды у тебя: ведь там, где я омываюсь, пьют воду они. Смотри, нет у тебя ни дерева сломанного, ни плода сорванного, ни корня цветов затоптанного, ни ручья замутившегося; и радуйся, что из смертных один ты, на старости лет, узрел такое дитя".

Словно бы вся древность всколыхнулась в этих строках, поднялась из забвения и предстала нам во всей своей прелести, нежности, таинствености и красноречивости.

Но еще более господствует Эрот над влюбленными, над Дафнисом и Хлоей. Именно он символизирует и чистоту чувств героев, и прелесть дикой природы, он, а не Афродита, вмешательство которой в судьбу Дафниса только разрушает очарование юной и вечной красоты любви и природы, ничего существенного взамен герою не даруя.

Эроту же, его вечной молодости и красоте, в книге соответствует всё: от юности и чистой прелести героев до самого пасторального колорита романа.

Действие вынесено за пределы города, в леса и поля, так как мир элементарных сил (ведь неодушевленная природа - это воплощенный в своем творении Эрот) выступает там осязаемо-наглядно, а пастушеские обязанности приводят героев в тесное соприкосновение со сферой живой природы, тоже подвластной Эроту и его воплощающей. (С. Полякова. Об античном романе. В кн: Ахилл Татий и др. - М.: Худож. лит., 1969. С. 12.)

Все это одновременно еще и утопично. Греция со времен Платона любит создавать утопии, уходить (или убегать) от реальности в мир прекрасный и несуществующий. Древний, реальный Лесбос знаком нам по творениям Сапфо и Алкея; вечный и несуществующий - изображен в книге Лонга. По большому счету, хоть лонговский ландшафт и близок к реальному, как считают специалисты, особенной разницы между ним и ландшафтом Аркадии новоевропейских пасторалей или Сицилии Феокрита никакой нет. Разве что он выглядит как-то естественней, достоверней, чем бесчисленные подобные картинки, созданные позднее. Может быть, дело тут в языке, мягком, чистом, обильном и свободном от потуг сказать больше, чем нужно, что свойственно было и поздним пасторалям, да и современной рассматриваемой книжке греческой литературе, в которой Лонг, таким образом, счастливое исключение.

Деревенская природа для этого автора вообще - синоним добра, город, напротив, символизирует зло. Это ведь город отбрасывает своих детей и подкидывает их безответным простолюдинам, это ведь в городе всё решают деньги и происхождение. В деревне все равны и все полны любви и сострадания. Отсюда и философский вывод: совершенен и мудр человек простой, естественный, близкий к природе. Эта естественность, эта мудрость заставляет Дафниса и Хлою в финале отринуть богатство и знатность и вернуться в свои леса и поля к простой жизни и мирному труду.

Здесь - еще одна основа будущего успеха книги, ее неизмеримого влияния на европейских сентименталистов, на теории Вольтера, Руссо, Льва Толстого, чей любимый положительный герой Константин Левин ("Анна Каренина") воплощает эти опрощение и естественность в русской классике. Но ведь и романтический побег к свободе лесов и морей героев Байрона и Шиллера, раннего Пушкина и Лермонтова в праоснове своей содержит то же стремление к лесбосской ли, аркадской ли и им подобным утопиям.

Подытоживает краткое знакомство с книгой Лонга и вообще с жанром древнегреческого романа фрагмент статьи М.Л. Гаспарова "Греческая и римская литература II - III вв. н.э.":

Среди этих произведений, варьирующих одну и ту же сюжетную схему, особняком стоит роман... Лонга "Дафнис и Хлоя". (В нем) по-новому представлен основной мотив романной схемы - разъединение героя и героини: в традиционном романе их любовному соединению препятствуют внешние причины - разлука и т.д., а у Лонга - внутренние: ребяческая простота, невинность и робость героев. Тем самым авантюрный роман превращается в подобие психологического романа, и внимание читателя сосредоточивается на изящно выписанных оттенках любовного томления неопытных пастушков на фоне цветущего идиллического пейзажа... Психологизм и эротика - основная его черта, и именно благодаря ей он нашел живой отклик в литературах Нового времени.1 (История всемирной литературы. Т. 1. С. 498.)

ВОПРОСЫ:

1. Что такое роман? Когда он появился на литературной арене? Имена каких древних романистов вы знаете?
2. Каковы основные особенности древнегреческого романа?
3. В чем приниципиальные отличия романа Лонга от произведений его современников-беллетристов?
4. К какому жанру можно отнести произведения Лонга?