Плеяда 42

Биографическое повествование "Жизни Чернышевского" сопровождается целым рядом тем, образующих своего рода канву, по которой распределяется хронологический материал жизнеописания героя. Правда, в авторском самоописании заявлена обратная взаимосвязь: "Тут автор заметил, что в некоторых уже сочиненных строках продолжается, помимо него, брожение, рост, набухание горошинки, - или, определеннее: в той или иной точке намечается дальнейший путь данной темы, - темы "прописей", например..."1. Само слово "тема" ориентировано двояко: с одной стороны, оно маркирует научный дискурс, с другой - поэтический. В первом случае обыгрывается историко-научный стиль исследования Ю.М. Стеклова, что проявляется в разнообразных явных и скрытых цитатах. Скажем, во фразе ""Философия" Чернышевского поднимается через Фейербаха к энциклопедистам" (219) слово "философия", взятое в кавычки, безусловно, является способом выражения собственного отношения к философским изысканиям Чернышевского, но в то же время это и своеобразное цитирование: в биографии Ю.М. Стеклова2 один из разделов называется "Философия Чернышевского". Во втором случае слово "тема" ассоциативно связано с "Египетскими ночами" Пушкина - ""Вот вам тема", - сказал Чарский". Напомним, что в "Жизни Чернышевского" автор обозначил темы близорукости, прописей, английской ясности, офицеров, саратовских пти-жё, путешествий, возмездия судьбы, перпетуум-мобиле, слез, кондитерских и т.д.

Отправной точкой темы всегда являются какие-либо биографические факты, особую важность которых автор и подчеркивает тематической перспективой, где они, повторяясь (рифмуясь), означивают смысловые акценты уже не столько биографии, сколько судьбы. Множество перекличек, дублей ситуаций, имен, дат образует дополнительные ярусы ассоциаций уже собственно поэтического свойства. Зафиксируем эту нарративную двойственность: подчеркнуто фактологическая опора тем, закрепленных за конкретным биографическим событием, формирует своеобразный дискурс реальности по сути оппозиционный дискурсу вымысла. В то же время вымысел, как мы знаем, вовсе не исключающий игру в достоверность (уже как прием) в полной мере обнаруживает себя, когда выясняется, что любой биографический факт оказывается не более чем литературным "фактом", то есть своеобразным маркером чужого литературного текста.

Авторские тематические указания здесь крайне важны, поскольку читательская ассоциация формируется благодаря цепочке повторов, а не единичному упоминанию ситуации. Характерно, что ассоциативная цепочка, вводящая некое подобие мотива, формируется не линейно, в русле одной темы, - звенья соединяются, проходя по всему тематическому спектру. Так, например, тема слез как таковая не дает возможности ассоциировать Чернышевского с Ленским. Однако темы слез, дуэли, уездного бала, офицеров, стихов, друзей в определенных точках биографических реалий собираются в единое тематическое русло пушкинского сюжета. В какой-то мере это напоминает игру, где нужно правильно соединить точки, чтобы получить контур определенной фигуры. Пара Чернышевский - Ленский симметрична другой - Ольга Сократовна - Ольга: поэтическая влюбленность в одну из сестер (уездных саратовских барышень), провинциальный бал, ревность, шутовская дуэль палками, скорые измены. В теме офицеров появляется и улан - в Павловске офицер лейб-гвардии уланского полка Любецкий, а затем и жандармский ротмистр Хмелевский ("усовершенствованное издание павловского удальца"). И, конечно, слезы, склонность к которым подчеркивается многократно: слезы, зафиксированные в дневнике, в письме к родным, стихотворные слезы ("Не помяни мне глупых слез..."). Но собственно "слезы Ленского" появляются в сочетании с прощальным письмом Ольге Сократовне из Петропавловской крепости: "После слов "как был Аристотель" идут слова: "а впрочем я заговорил о своих мыслях: они - секрет; ты никому не говори о том, что я сообщаю тебе одной". "Тут, - комментирует Стеклов, - на эти две строки упала капля слезы, и Чернышевский должен был повторить расплывшиеся буквы". Это-то вот и неточно. Капля упала до начертания этих двух строк, у сгиба; Чернышевскому пришлось наново написать два слова (в начале первой строки, в начале второй), попавшие было на мокрое место, а потому недописанные..." (245).

В примечании Ю.М. Стеклов приводит комментарий М. Лемке: "Тут, на эти две строки упала капля, и Чернышевский должен был повторить расплывшиеся буквы. Была ли то слеза, исторгнутая из глаз мужественного человека мыслью о том, что в сущности все это - мечты, которым никогда не придется исполниться... Кто ответит на этот вопрос?"3 В "Литературном наследии"4 на вклейке помещена фотография письма Чернышевского, что и дает возможность Набокову продемонстрировать изящный авторский блеф: к автору (как в "Евгении Онегине") время от времени попадают письма героев. М. Лемке комментирует приведенный фрагмент рукописи в предположительной форме эмоционально-риторического вопроса: "Была ли то слеза?" Ю.М. Стеклов охотно склоняется к этой версии, концептуально ему подходящей, а Набоков не только берет ее за основу, но и усиливает "достоверность" дотошной правкой "поврежденных мест" письма. Отдадим должное Набокову - его реставрация размытого фрагмента более точна (в чем может убедиться каждый, кто возьмет в руки второй том ЛН).

К Ленскому отсылает и риторический вопрос о возможной судьбе ("А может быть и то..."): "Он был бы как и отец священником, и достиг бы поди высокого сана..." (192). В биографии Чернышевского реализуются все возможности, намеченные Пушкиным для Ленского:

Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден...

В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат...

И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей...

Герою суждено пережить и предательство лучшего друга (влюбленность Добролюбова в Ольгу Сократовну, о которой узнает Чернышевский), и легкомыслие приятелей. Во фразе "Его друзья от нечего делать... отправились гулять..." (241) (Антонович и Боков в день ареста) нельзя не услышать легкую перефразу: "От делать нечего друзья".

Увлечение немецкой философией - черта, сближающая обоих героев. Правда, в теме путешествия туманность воспоминаний связана с Англией: "...а если уж очень приставали, отвечал кратко: "да что там много рассказывать, - туман был, ну, что еще может быть"" (234).

В другой комбинации те же мотивные признаки актуализируют параллель Чернышевский - Пьеро. В этом случае Ольга Сократовна, ветреная подруга, соотносится с Коломбиной. Многочисленные удальцы, гогочущие, розовощекие, веселые - с Арлекином. В шуточных церемониях периода жениховства героя побивают палками. Сюда же примыкает и шутовское площадное шельмование, фарс гражданской казни, неоднократно подчеркнутая белизна рук, лица, и, разумеется, бесконечно проливаемые слезы. Комедийно-фарсовая параллель Чернышевский - Пьеро особенно значима в "Приглашении на казнь", романе, где жизнь Чернышевского воспроизводится уже в абсурдистском ключе5.

В шуточных церемониях упоминается рыцарский ритуал, придуманный Чернышевским, - он мелом ставит кресты на спинах всех поклонников Ольги Сократовны (крестоносцы). Здесь и пушкинский "рыцарь бедный", и Дон-Кихот. Ольга Сократовна, безусловно, Дульсинея, чей опоэтизированный, идеальный образ сохраняется Чернышевским - Дон-Кихотом на протяжении всей жизни, несмотря на реальность не замечавшим ни ветрености, не простого расчета, очевидного всем. Заключая рассуждения о ее изменах, истериках, мелочности, Набоков пишет: "Да, жалко его, - а все-таки... Ну вытянул бы разок ремнем, ну, послал бы к чертовой матери; или хотя бы вывел со всеми грехами, рысканьем, несметными изменами в одном из тех романов, которыми он заполнял тюремный досуг. Так нет же!" (211-212).

Ольга - Коломбина - Дульсинея, но еще и Клеопатра из "Египетских ночей" - царица бала, роковая женщина - параллель, намеченная уже самим Чернышевским. Набоков приводит из любовного дневника Чернышевского искаженный стих из "Египетских ночей": ""Я принял вызов наслажденья, как вызов битвы принял бы" - За это "бы" судьба, союзница муз (сама знающая толк в этой частице), ему и отомстила..." (230).

Сослагательность постоянно проявляется в неосуществившихся возможностях, предложенных, подсказанных судьбой. И почти всегда дар оказывается напрасным6. Так, скажем, в другой тематической комбинации актуализируется мотивная связь с "Капитанской дочкой" (Чернышевский - Пугачев): подложный манифест о воле, который хотел было написать Чернышевский, чтобы спровоцировать бунт; прокламация "К барским крестьянам", приписываемая Чернышевскому, где стилизация мужицкой речи напоминает автору "ростопчинские ернические афишки"; пожар, казнь, доносы ("Эта бешеная шайка жаждет крови, ужасов..."). "Трудно отделаться от впечатления, - пишет Набоков, - что Чернышевский, в юности мечтавший предводительствовать в народном восстании, теперь наслаждался разряженным воздухом опасности, окружавшей его... Теперь, казалось ему, необходим лишь день, лишь час исторического везения, мгновенного, страстного союза случая с судьбой, чтобы взвиться" (236). И еще промелькнет уже редуцированная аллюзия самозванства. Заговорщики, "показывал блаженненький мещанин Розанов, собирались поймать и посадить в клетку птицу царской крови, чтобы обменять на царя". Или уже в конце ссылки: "...между "добровольной охраной" и исполнительным комитетом "Народной воли" относительно спокойствия во время коронации было решено, что если обойдется благополучно, Чернышевского освободят: так меняли его на царей и обратно (что получило впоследствии свое вещественное увенчание, когда его памятником советская власть заменила в Саратове памятник Александра Второго)" (261).

Цепочка ветвится дальше: порыв "взвиться", птица царской крови и вполне реальный орел, залетавший в тюремный двор, о котором пишет Чернышевский в письме из Александровского завода. Но этот орел интересует Набокова не орнитологически. Орел появляется в паре с Прометеем. Действительно, сопоставление Чернышевского в Сибири с Прометеем - мемуарное и публицистическое клише. Свое раздражение Набоков вымещает на Стеклове. Описывая жизнь Чернышевского в Александровском заводе, Стеклов приводит фрагмент письма Чернышевского, где тот пишет о своеобразной экзотике: забегала куница, однажды на несколько дней даже поселился орел. Страницы через две, подводя итог, Стеклов прибегает к ходовой риторике: "Самодержавный царизм приковал Чернышевского, как Прометея..." и чуть ниже: "Самодержавный коршун основательно исклевал печень скованного Прометея "7. У Набокова все ограничивается фразой, приписанной другому, фиктивному, биографу Страннолюбскому: "Однажды у него на дворе появился орел... "прилетевший клевать его печень, - но признавший в нем Прометея"" (259). Именно в таком сочетании - орнитологический, мифологический, риторический орел - профанируется героический модус повествования.

То же происходит и еще с одной параллелью - Чернышевский - Христос. Параллель, не только существовавшая в сознании Чернышевского, но, как и Чернышевский - Прометей, многократно тиражированная в мемуарных, публицистических, поэтических (Некрасов) вариантах. Она возникает не только внутри темы "ангельской ясности", но и многих других, что позволяет выстроить канонический сюжет: учение - ученики - предательство - казнь. Наряду с евангельскими событийными сближениями Набоковым намечаются и апокрифические. Вовзращаясь к теме детства, Набоков пишет: "Никогда, однако, не научился ни плавать, ни лепить воробьев из глины, ни мастерить сетки для малявок: ячейки получались неровные, нитки путались, - уловлять рыбу труднее, чем души человеческие (но и души ушли потом через прорехи)" (192). Здесь Набоков почти цитирует самого Чернышевского: "В детстве я не мог выучиться ни одному из ребяческих искусств, которыми занимались мои приятели дети: ни вырезать какую-нибудь фигурку перочинным ножиком, ни вылепить что-нибудь из глины; даже сетку плести (для забавы ловлей маленьких рыбок) я не выучился: петельки выходили такие неровные, что сетка составляла не сетку, а путаницу ниток, ни к чему не пригодную"8. Конкретизируя поделку из глины, Набоков явно отсылает к известному апокрифу о детских годах жизни Христа, ребенком вылеплявшего птиц из глины и оживлявшего их9.

Обобщая наблюдения, можно сказать, что Набоков использует прием, ставший классическим в модернистской поэтике. Рассматривая это аллюзивное поле, мы видим, что перед нами бесконечная череда замещений одного смыслового центра другим. Каждый следующий тематический мотив разрушает смысловое пространство предыдущего - бесконечная игра смысловых смещений, - то, что в постструктурализме называется децентрацией: центр представляет собой не закрепленное место, а функцию, своего рода не-место. В набоковском случае деконструкция выявляет существенные способы текстообразования. Смысловая же нагрузка ложится на выявление внутренней противоречивости официального мифа, связанного с Чернышевским, разоблачение претензий на истинность и достоверность. Истина по Набокову может быть только поэтической. Так, скажем, нам хорошо известно, что пушкинский Сальери и Сальери исторический - разные лица (реальный композитор, как давно установлено, Моцарта не убивал и был вообще "приличным человеком"). В сознании читателей, тем не менее, утвердилась именно поэтическая, а не историческая истина: "Гений и злодейство - две вещи несовместные". Заслонит ли в нашем сознании набоковский Чернышевский Чернышевского исторического - вопрос открытый.

Примечания

1 Набоков В.В. Дар // Набоков В.В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 3. С. 192 - 193. В дальнейшем даются ссылки на это издание с указанием страниц в скобках.

2 Стеклов Ю.М. Чернышевский: Его жизнь и деятельность. 1828 - 1889: В 2 т. М.; Л., 1928.

3 Стеклов Ю.М. Указ. изд. Т. 2. С. 219 - 220.

4 Литературное наследство. Т. 1 - 3 / Под ред. и прим. Н.А. Алексеева, М.Н. Чернышевского и проф. С.Н. Чернова. М.; Л., 1928 - 1930. Т. 2. 1928.

5 О параллели Цинциннат - Чернышевский см.: Данилевский А. Н.Г. Чернышевский в "Приглашении на казнь" В.В. Набокова (об одном из подтекстов романа) // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. II (Новая серия). Тарту, 1996.

6 О пушкинских истоках названия романа см.: Белова Т.Н. Эволюция пушкинской темы в романном творчестве Набокова // А.С. Пушкин и В.В. Набоков. Сб. докладов международной конференции 15 - 18 апреля 1999 г. СПб., 1999. С. 97 - 98; Долинин АА. Три заметки о романе Владимира Набокова "Дар" // В.В. Набоков: pro и contra. Личность и творчество Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей / Антология. СПб., 1997. С. 698.

7 Стеклов Ю.М. Указ. соч. Т. 2. С. 537.

8 Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. М., 1939 - 1953. Т. 16. С. 660.

9 Новозаветные апокрифы. СПб., 2001. С. 95 - 96.