 |
 |
|
|
Плеяда 42
| Печерская Т.И. |
| Статьи о русской литературе, , |
| "Ужель та самая Татьяна?" (Инверсия пушкинского сюжета в романе Тургенева "Отцы и дети") (Опубликовано в сб.: Материалы к словарю сюжетов и мотивов русской литературы: Сюжеты и мотивы русской литературы. - Новосибирск, 2002. Вып. 5) |
Понятие "тургеневская героиня" вполне определено и в литературоведческом, и в житейском обиходе как "тургеневская барышня" целым комплексом черт и сюжетным рисунком, проявляющим эти черты, что неизменно поддерживает устойчивость и узнаваемость абриса героини во всех вариантах. Нам хотелось бы обратить внимание на одно из оснований, позволяющих женским образам Тургенева сохранять известную устойчивость. Это основание - пушкинская Татьяна Ларина.
Сходство, внутреннюю близость своих героинь пушкинской Татьяне Тургенев обозначает многократно. При этом цитата (прямая или косвенная), отсылая к пушкинскому тексту, всегда становится залогом самовозрастания смысла текста. Параллель обозначается в равной степени и повествовательным указанием, и характеристикой другого персонажа, и самопредъявлением героини. Приведем только некоторые примеры1.
Повесть Тургенева "Ася":
"...она была дика, проворна и молчалива, как зверек (V, 169);
...она в состоянии занемочь, убежать, свидание вам назначить... Другая умела бы все скрыть и выждать - но не она (V, 183);
А я хотела бы быть Татьяной... (V, 176);
...дочь моего отца и бывшей горничной моей матери, Татьяна... (V, 169);
...прочтите что-нибудь, как, помните, вы нам читали из "Онегина"... Она вдруг задумалась... "Где нынче крест и тень ветвей//Над бедной матерью моей!" - проговорила она вполголоса" (V, 176).
Тургенев, как правило, пользуется не столько фабульным материалом романной линии Татьяны, сколько развивает пушкинские комментарии к Татьяне, рассуждения о ней2:
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей? (3, XXIV).
"Дворянское гнездо":
"...она в куклы не любила играть... (VI, 14);
...она не боялась ее и не ласкалась ей" (VI, 16).
В Лизе усилена религиозность Татьяны, выраженная у Пушкина скорее в мистичности героини:
То в вышнем суждено совете,
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой...
...........................................
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души? (3, XXXI).
Лизе свойственно более острое экзистенциальное зрение, в ней развернуто Тургеневым то, что у Пушкина лишь обозначено как "быть может":
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное... (3, XXXI).
Лиза пристально вглядывается в это "совсем иное", со свойственной ей мистической чуткостью она ощущает "совсем иное" еще до того, как события успевают сложиться в видимое доказательство.
Героини Пушкина и Тургенева существуют в пространстве очень сходном внешне: они располагаются между "А счастье было так возможно" и "Ах, Лиза, как мы могли бы быть счастливы...". Обе эти фразы при видимом сходстве существенно различны в отношении модальности, не столько грамматической, сколько логической, существующей незримо, но вполне ощутимо и по последствиям (модальность необходимости-возможности-невозможности). Можно обозначить это соотношение и с помощью еще одной аналогии. С.Г. Бочаров, рассматривая непроявленную линию все-таки состоявшейся встречи Татьяны и Онегина, называет непроизошедшее формально произошедшим по существу и для обозначения этой ситуации использует понятие "возможный сюжет"3.
Особенно важная точка сюжетного пересечения - решающее и последнее свидание героев. В "Евгении Онегине" ему соответствует свидание в саду. Иногда Тургенев прибегает к очевидным обозначениям сходства как состояния героини, так и обстоятельств:
В "Асе":
"Она дышала быстро и дрожала (V, 186).
Я глядел на нее; было что-то трогательно беспомощное в ее робкой неподвижности: точно она от усталости едва добралась до стула и так и упала на него" (V, 186).
Она дрожит и жаром пышет... (3, XXXIX);
И, задыхаясь, на скамью
XXXIX
...Упала... (3, XXXVIII - XXXIX).
Тут мы переходим к тому, что, быть может, менее очевидно в обозначенном сходстве героинь. В развитии образа тургеневской героини всегда оказывается использованной Татьяна Ларина только первых пяти глав. "Изменившаяся" Татьяна, Татьяна VIII главы, оказывается отсеченной. Своеобразная цезура приходится именно на сцену свидания. Рассуждая о трагическом дискурсе, Гельдерлин описывает композиционный закон чередования и сопоставляет напряженность промежутков с цезурой в поэтическом значении термина: "...цезура служит именно для того, чтобы встретить стремительную смену представлений в момент наивысшего напряжения таким образом, чтобы в этот момент вместо смены представлений возникло само представление"4. О цезуре в таком истолковании можно говорить и здесь.
Пушкинская Татьяна Ларина, безусловно, воспринимается сегодня как некий метатип, вечный образ. Можно сказать, что именно Тургенев закрепил в литературе этот тип героини, выявив его порождающие возможности. Справедливости ради отметим, что только в одном романе Тургенев использовал облик Татьяны VIII главы. Речь идет об "Отцах и детях". Однако Одинцова не является собственно "тургеневской героиней" в указанном смысле. Автор в большей степени дорожит здесь героем, и, фигурально выражаясь, Одинцова-Татьяна нужна больше для того, чтобы поставить Базарова в онегинскую позицию, актуализировав пушкинскую семантику имени - Евгений. Сходство начинается и заканчивается в пределах одного эпизода, но оно столь существенно, что хотелось бы рассмотреть его более подробно: бал у губернатора - раут VIII главы.
Появление Одинцовой, ее поведение, реакция окружающих - все указывает нам на Татьяна-княгиню N:
"Матвей Ильич приблизился к ней с величественным видом и подобострастными речами... (VII, 69);
Губернатор подошел к Одинцовой и объявил, что ужин готов и с озабоченным лицом подал ей руку... (VII, 70);
Она так непринужденно разговаривала с своим танцором, как и с сановником, тихо поводила головой и глазами, и два раза тихо засмеялась (VII, 79);
...самые складки ее платья, казалось, ложились у ней иначе, чем у других, стройнее и шире, и движения ее были особенно плавны и естественны в одно и то же время (VII, 69);
...спокойствие Одинцовой сообщилось и ему... (VII, 70);
...Одинцова слушала его с вежливым участием (VII, 70);
...спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза... (VII, 68);
...она так холодно и строго себя держит..." (VII, 71).
Спокойствие, тишина, холод - основные характеристики облика Татьяны и Одинцовой.
Она была нетороплива,
Ни холодна, ни говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей.
Все тихо, просто было в ней. (8, XIV).
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она. (8, XXXIV).
Черты Одинцовой-книягини N поддерживаются различными замечаниями и деталями:
"...выйти за богатого старика - дело ничуть не странное... (VII, 72);
Ее случайно увидел некто Одинцов <...>, влюбился в нее и предложил ей руку" (VII, 73).
Одинцова живет с теткой-княжной, ее мать - из обедневшего рода
князей. Представляется неслучайным и фонетическое сходство имен: Татьяна
- Анна. Для Евгения Базарова эта встреча становится совершенно
особенной:
Насыщенность романа пушкинскими аллюзиями чрезвычайно высока.
Тургенев будто бы реализует варианты возможностей, набросанные Пушкиным
для своих героев. Николай Петрович - своего рода постаревший Ленский,
чей удел мог оказаться иным:
А может быть и то: поэта "Стихи он напрасно читает и в хозяйстве вряд ли смыслит, но он
добряк..." (VII, 34).
Склонность Николай Петровича к поэзии, мечтательность также
небезадресны. Базаров замечает:
"...третьего дня смотрю, а он Пушкина читает <...> Ведь он не
мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее
время" (VII, 98).
Постаревшему Ленскому вполне соответствует и Павел Петрович -
постаревший Онегин. С одной стороны, он тоже не мог соединить свою
судьбу с княгиней Р.:
"...человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви
и когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что
не стал способен, этакой человек - не мужчина, не самец" (VII, 34).
С другой стороны, привычки и образ жизни юного Онегина напоминают
привычки Николая Петровича, его образ жизни в деревне. Дэнди лондонский
пародирован в стареющем Павле Петровиче:
Гребенки, пилочки стальные, В своей одежде был педант О юности Павла Петровича сказано:
"К тому же он был самоуверен, немного насмешлив и как-то забавно
желчен - он не мог не нравиться (VII, 30);
Женщины от него с ума сходили, мужчины называли фатом и втайне
завидовали ему" (VII, 30).
Приехав в деревню, он:
"...редко виделся с соседями <...> лишь изредка дразня и пугая
помещиков старого покроя либеральными выходками. <...> И те и другие
считали его гордецом" (VII, 32).
Разумеется, Павлу Петровичу сообщается не только пародийность, но и
драматизм Онегина.
Соприсутствие в одной сюжетно временной точке дальнего и ближнего
планов жизни, в частности, юности - старости, различных вариантов
возможного хода жизни - характерный для Тургенева способ выражения
философского осмысления бытия. Напомним здесь символичную в поэтике
Тургенева рамку портрета в портрете из повести "Ася": Гагин и господин
Н. разыскивают Асю и находят ее в доме фрау Луизы:
"...освещенное окошко в третьем этаже стукнуло и отворилось, и мы
увидели темную головку Аси. Из-за нее выглядывало беззубое и
подслеповатое лицо старой немки" (V, 161).
Пушкинские контуры тургеневских героев выявляют универсальность
законов душевной жизни и жизни вообще, устойчивость ее хода. Вероятно,
такая пушкинская "подсветка" в числе прочего обеспечивает впечатление
эпической гармоничности мира тургеневских романов, является одним из
условий равновесности, пусть это и равновесность трагического. В ней
выражается приятие трагического как непреложного закона. Это устойчивое
равновесие между "А счастье было так возможно" и "Моя судьба уж
решена...". Здесь Тургенев выявляет и обостряет экзистенциальную
перспективу жизни в ее непостижимой вариантности, в ее мистическом и
таинственном истолковании.
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат. (6, XXXVIII. XXXIX).
Прямые ножницы, кривые
И щетки тридцати родов
И для ногтей, и для зубов. (1, XXIV);
И то, что мы назвали, франт. (1, XXV).