 |
 |
|
|
Плеяда 42
| Лощилов И. Е. |
| Феномен Николая Заболоцкого, Helsinki, 1997 |
| 6.2. Самовар до "Самовара" |
Самовар как характерный предмет русского быта ко времени создания стихотворения Заболоцкого уже обладает в различных художественных системах богатым символическим и семантическим потенциалом.
В воспоминаниях И. Синельникова читаем: "Другая принесенная мною книга, очень заинтересовавшая его, - "Неизданный Пушкин" (Собрание Отто-Онегина). Он обратил внимание на варианты "Графа Нулина", где немало примеров переосмысления и сохранения привычных вещей. Вскоре он написал поэму "Падение Петровой", в которой я узнавал применение тех же приемов" (Заболоцкий 1995, с. 104; Шром 1999).
Что общего между ранними редакциями Графа Нулина и "Падением Петровой" (11 - 15 ноября 1928 года)? Восходящее к фольклору эротическое "переосмысление и остранение" образа самовара:
Не спится графу - бес не дремлет
[Вертится Нулин - грешный жар
Его сильней, сильней объемлет,
Он весь кипит, как самовар,
Пока не отвернула крана
Хозяйка нежною рукой,
Иль как отверстие волкана,
Или как море пред грозой,
Или... сравнений под рукой
У нас довольно, - но сравнений
Боится мой смиренный гений:
Живей без них рассказ простой]
(Пушкин IV, с. 385).
Она руками делала движенья,
сгибая их во всех частях,
как будто страсти приближенье
предчувствовала при гостях.
То самоварчик открывала
посредством маленького крана,
то колбасу ножом стругала -
белолица, как Светлана.[...]
Петрова, розовая вся,
снова плещет самоварчик,
хозяйка, чашки разнося,
говорит: "Какой вы мальчик!" [...]
(Заболоцкий I, с. 393, 395.)
Подобная семантизация образа встречается, например, в загадках. Ссылаясь на Д.И. Садовникова, исследователь загадок В.В. Митрофанова пишет, что "дети их загадывают совершенно спокойно, не подозревая о втором смысле, девицы - на ушко, а парни - громко смеясь" (Митрофанова 1978, с. 118). Далее исследователь говорит не без некоторого глубокомыслия, вполне, впрочем, объяснимого в контексте года издания книги: "Возможно, что функциональный смысл этих загадок действительно ведет к свадебному обряду. Такие загадки, как загадка про самовар ("У девушки-сиротки загорелося в серёдке, у доброго молодца покапало с конца"), могли задаваться и составляться для некоторых моментов свадебного обряда. Именно там, в обряде, а не в пустом зубоскальстве можно найти практическое оправдание их существования" (Митрофанова 1978, с. 118).
Разумеется, и Заболоцкому потребовался образ самовара в качестве эротической метафоры не для "пустого зубоскальства". Дабы воссоздать высокий строй мысли поэта, напомним один момент из воспоминаний Лидии Липавской. Обсуждая с Леонидом Липавским книгу Джеймса Хопвуда Джинса (1877 - 1946) "Вселенная вокруг нас" (М.-Л., 1932), Заболоцкий говорил: "Вселенная имеет свой непонятный путь. Но посмотрите на интересный чертеж в книге - распределение шаровых скоплений звезд в плоскости Млечного Пути. Не правда ли, эти точки слагаются в человеческую фигуру? И солнце не в центре ее, а на половом органе, земля точно семя вселенной Млечного Пути" (Воспоминания 1984, с. 54).
Отметим, что образ самовара отсылает, с одной стороны, к эстетике загадки, толкает в сторону поисков "второго смысла", заставляет заподозрить тайнопись; с другой - отсылает к свадебному обряду. Самовар в "Столбцах" мы найдем, однако, не в "Свадьбе", как можно было бы предположить, а в предшествующем столбце "Ивановы":
Ужели там найти мне место,
Где ждет меня моя невеста,
Где стулья выстроились в ряд,
Где горка - словно Арарат -
Имеет вид отменно важный,
Где стол стоит и трехэтажный
В железных латах самовар
Шумит домашним генералом?
(Заболоцкий I, с. 48.)
Еще один "общий знаменатель" между образами самовара и свадьбы (за которой стоит в "Столбцах" мотив иерогамии - алхимического брака) - поп:
Самовар, владыка брюха,
Драгоценный комнат поп!
(Заболоцкий I, с. 70.)
В "Свадьбе":
[...] И поп, свидетель всех ночей,
Раскинув бороду забралом,
Сидит, как башня перед балом
С большой гитарой на плече
(Заболоцкий I, с. 50).
Самовар, как и поп, - "свидетель всех ночей", в том числе и роковой ночи зачатия злополучного героя. Кроме того, уподобление самовара попу в ассоциативном плане вызывает другое семантически важное односложное палиндромическое слово - пуп.
С другой стороны, самовар как реалия русской жизни превратился в один из глубоко оригинальных символов в лексиконе русских символистов. Комплексное описание символа самовар предпринято исследователем Е.В. Ермиловой в специальной главе "Самовар над бездной", входящей в состав монографии "Теория и образный мир русского символизма" (Ермилова 1989, с. 86-100).
"Очевидно, нет надобности пояснять, что чаепитие в быту людей той эпохи - хоть это была уже и "эпоха распахнувшихся на площадь дверей" - все-таки означало неизмеримо больше, чем для нашей современности. Это, конечно, и готовый бытовой символ - семейственности, сплоченности, домашности, хотя он мог и не осознаваться в этом качестве, для осознания же и надо было быть хоть немного "символистом"" (Ермилова 1989, с. 86).
Наиболее существенными аспектами символики самовара является принадлежность семейному очагу, роду, связь с предками, овеществление идеи уюта, предполагающего, однако, наличие "бездны" под собою; противопоставленность трезвенного чаепития - винопитию, связанному со стихией Диониса, богато представленной как в символистских текстах, так и в "Столбцах"; и, наконец, связь с мотивом воскресения из мертвых, выросшая в символистских кругах из омонимии. Кроме того, самовар ценен здесь как неотъемлемый атрибут и своеобразный центр символистского общения и образа жизни: "символизм и рождался 'за чайным столом' в семье Соловьевых" (Ермилова 1989, с. 86). Чтобы заштриховать поле смыслов, витающих вокруг "водогрейного, для чаю, сосуда, б.ч. медного, с трубою и жаровнею внутри" (Даль 1903-1909 [1994], с. 16), приведем три примера символизации самовара, позаимствованных из монографии Е.В. Ермиловой. Первый связан с именем Бориса Садовского, который "выпустил в 1914 г. книжку стихов, которая содержала развернутую апологию самовара (и так и называлась "Самовар") с предисловием, где самовар - обычный, традиционный самовар - "медный, тульский, из которого пили отец и прадед" - вырастает в символ, вобравший все родное и близкое, всю полноту связей с родиной и родней: "Русскому человеку в гуле и шепоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весеннего ветра, родимые песни матери, веселый призывный свист деревенской вьюги. Но все это понятно лишь тем, кто сквозь преходящую оболочку вещей, внешних явлений умеет ощущать в себе вечное и иное. Потребно иметь в душе присутствие особой, так сказать, самоварной мистики, без которой самовар сам по себе как таковой окажется лишь металлическим сосудом определенной формы, способным, при нагревании его посредством горячих углей, доставить известное количество кипятку" (Ермилова 1989, с. 91).
На этом уровне означаемым самовара будет не что иное как домашний очаг в самом древнем, "первобытно-пещерном", восходящем к матриархату, смысле.
Некоторые стихотворения из "Самовара" Садовского, продолжая пушкинскую линию в семантизации образа, предвосхищают Заболоцкого в "серьезном" варианте, лишенном присущей автору "Столбцов" установки на курьезность высказывания:
И в первый раз за самоваром
Тебя узнал и понял я.
Как в чайник длительным ударом
Звенела и лилась струя!
(Садовской 1915, с. 246.)
Второй аспект хорошо представлен стихотворением Блока, где образ самовара возникает как не свободное от экзальтации "трезвенное" разрешение чисто дионисийского переживания. Все складывается таким образом, что тут-то бы и выпить вина. Глядишь - и найдется приложение избытку силы, и появится повод горевать; ан нет - извольте удовольствоваться чаепитием:
На улице - дождик и слякоть,
Не знаешь, о чем горевать.
И скучно, и хочется плакать,
И некуда силы девать.
Глухая, тоска без причины
И дум неотвязный угар.
Давай-ка, наколем лучины,
Раздуем себе самовар!
Авось, хоть за чайным похмельем
Ворчливые речи мои
Затеплят случайным весельем
Сонливые очи твои.
За верность старинному чину!
За то, чтобы жить не спеша!
Авось, и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа!
(Блок I, с. 155.)
Самовар перерастает здесь в символ русской тоски и невозможности ее утоления.
И, наконец, третий аспект возрастает из каламбурного созвучия омоформ: "[...] способность к внутренней тишине и самоуглублению на внешнем, бытовом уровне выражается в том, что "умеют пить чай", на внутреннем - слышать "главное". Пародийное переосмысление этой ситуации выступает в характерном анекдоте эпохи, не раз пересказанном Белым (в статье, мемуарах): когда в обществе, живущем мистическими настроениями, хозяйка дома спрашивает гостя: "Чаю?" тот автоматически откликается "Чаю воскресения мертвых" (Ермилова 1989, с. 89).
Все это Заболоцкий, по всей видимости, учитывает, вписывая "Самовар" в уже сложившееся целое сборника. В стихотворении присутствует еще один аспект символизации образно-смыслового комплекса самовар, специфический уже только для Заболоцкого: актуализация семы сам, или, как толкует Даль, "не иной кто" (Даль 1909 [1994], с. 28). В соответствии с далекой от какой бы то ни было линейности логикой, управляющей миром Столбцов, самовар - образ самодостаточного, самотождественного и самопорождающего бытия, приближенный к быту образ герметического алхимического сосуда (атанор), где происходит самозарождение жизни без участия природы. (Именно идея самозамкнутости может мотивировать странное сравнение из поэмы "Деревья":
Опять стоят туманные деревья,
И дом Бомбеева вдали как самоварчик.
Жизнь леса продолжается, как прежде,
Но все сложней его работа
(Заболоцкий I, с. 156-157).)
Гомункул (внутри колбы, обращаясь к Вагнеру)
А, папенька! Так не на шутку я
Тобою создан? Обними ж меня!
Но только тише: колба разобьется.
Да, вот вам свойство вечное вещей!
Сознаться в этом мы должны без чванства:
Природному - вселенной мало всей,
Искусственное ж требует пространства
Закрытого
(Гете 1962, с. 333-334).
Наконец, сама конструкция самовара, где важно взаимодействие сферической медной полости и вертикальной трубы, через которую "прокачиваются" энергетические потоки, рождающиеся из взаимодействия стихий воды и огня, позволяет увидеть образ самовара как уплотнение конструктивных принципов, лежащих в основе каждого из столбцов (6.1) и архитектоники целого "Столбцов и поэм" (4.3).
Самовар выполняет важную функцию в двух текстах Велимира Хлебникова (Об эротическом значении слова самоварчик у Хлебникова в связи с пушкинской "нескромностью" см. Левинтон 1994.) - "Ка" и "Случай". В финале повести "Ка" читаем: "Мы сидели за серебряным самоваром, и в изгибах серебра (по-видимому, это было оно) отразились Я, Лейли и четыре Ка: мое, Виджаи, Асоки, Аменофиса" (Хлебников 1986, с. 536).
Переворачивает "вверх ногами" отражение самовар, вокруг которого собрались играющие в буриме поэты - "И Лиля разуму 'долой'/ Провозглашает невзначай" - в стихотворении "Случай" (см. 5.2). Инверсия верха и низа превращает кружок поэтов в коллективный зародыш будущей жизни. Заболоцкий и другие поэты круга ОБЭРИУ взяли "верный угол своей ладьи" к Хлебникову с его героической волей к жизни истинной, утверждаемой через трагическое возвращение в состояние до воплощения:
Я небичь бледный,
Я небичь зыбкий,
Едва на землю
Сойти я мог.
Водичь я, голубой родник,
Из голубынь возник.
Я умер, растаял, разник,
Едва доступен стал мне лик
(Хлебников 1/2, с. 269).
Поразительным образом отзываются эти строки будетлянина в стихотворении Заболоцкого "Городок" позднейшего, "тарусского" периода, где атопический эксцесс, пронизывающий "Столбцы", отдан, в соответствии с логикой заштрихованного нами образного пространства, девочке Марусе, чье имя связано с Богородицей и Душой:
"Вот бы мне такие перья
Да такие крылья!
Улетела б прямо в дверь я,
Бросилась в ковыль я!
Чтоб глаза мои на свете
Больше не глядели,
Петухи да гуси эти
Больше не галдели!"
(Заболоцкий I, с. 317.)
Учитывая, по возможности, все обертоны значений, связанных с женским началом и мотивом воплощения души (см. гл.6) в мире "Столбцов", вернемся к "Самовару". Несмотря на герметичность замысла (а может быть, благодаря ей?), он кажется нам удобной площадкой для "глубокого бурения" той многослойной реальности, которая манифестирована в тексте "Столбцов".