Плеяда 42

Противоречия между Заболоцким и основным "чинарским" ядром группы ОБЭРИУ - Введенским и Хармсом - наметились достаточно рано. Одним из проявлений этих противоречий является различие стратегий в отношении черновиков, рукописей и подготовительных материалов. (О других аспектах разногласий Заболоцкого и ОБЭРИУ см. Жаккар 1995: 115-119. Очень точно отражена внутренняя парадоксальность отношения поэта и архива в соотнесении с другими участниками объединения в рецензии В.Н. Сажина на том, вышедший в "Новой библиотеке поэта" (2002).) Известно, что Хармс, в соответствии с магическим пониманием природы и возможностей поэтического слова, адресовал иные из своих текстов надчеловеческим инстанциям (Никитаев 1989). Введенский же, напротив, утрачивал всякий интерес к рукописи после завершения работы над стихотворением (Введенский I, с. Х). Яков Семенович Друскин рассуждает: "Под некоторыми стихотворениями или рассказами Хармса его рукой написано "хорошо", "плохо", "очень плохо", "отвратительно". Если автор находит свой рассказ не только "очень плохим", но даже "отвратительным", он уничтожает его. Даниил Иванович сохраняет. Почему? [...] Мне кажется, у Д.И. было, может, неосознанное ощущение ответственности за каждое слово, записанное или сказанное хотя бы мысленно: "За каждое сказанное слово дадите ответ на Суде" (Хармс 1991, с. 418).

Заболоцкий, при полном осознании глубинной связи с Введенским и Хармсом, придерживался третьего пути. "Вот мои друзья", - сказал он мне, указывая на открытую страницу сборника "День поэзии", где впервые было напечатано стихотворение "Прощанье с друзьями". Речь шла о Хармсе и Введенском, и показать можно было только на эту страницу: после этих мученически погибших поэтов могил не осталось. Единомышленники, товарищи-обереуты (sic! - И.Л.), ближайшие интимнейшие друзья по стихам - не существовали. Заболоцкий остался, вернулся к жизни, но уже совсем не к той, что была - в кругу этих друзей - в тридцатых годах" (Роскина 1980, с. 91).

Заболоцкий на протяжении всей жизни тщательно и последовательно уничтожал подготовительные материалы и варианты, однако с неменьшей последовательностью и тщанием работал над составлением белового свода написанного, итоговой книгой. "Следует отметить, - пишет Н.Н. Заболоцкий, - что поэт обычно уничтожал свои черновики, варианты, неудачные, по его мнению, стихотворения [...]" (1987, с. 156). (Ср. беллетризованный эпизод уничтожения поэтом рукописей в 1948 году из "Жизнеописания:" "В предвидении скорого переезда на новую квартиру он решил просмотреть все свои рукописи. В комнату, где Николай Алексеевич работал, выходила дверца топящейся печки, и ему было удобно сжигать то, что он решил уничтожить. Он перебирал свои старые автографы, по случайным причинам не взятые при обыске и сохраненные Екатериной Васильевной, и перед ним возникали картины былой ленинградской жизни. Усилием воли отогнал он душевную тоску по прошедшей молодости, по исчезнувшим иллюзиям и смелым надеждам. Все это прошло, как неизбежно проходит жизнь. И нечего об этом думать, и незачем жалеть. Нужно работать! Вот переписанный в Елизаветине старый вариант перевода двух частей "Слова о полку Игореве", он уже сыграл свою роль и теперь не потребуется - рукопись полетела в открытую дверцу печи. Вот тетрадка с незаконченной поэмой "Осада Козельска", которую уже вряд ли стоит продолжать. Вспомнилось, как о ней спрашивали на допросе, - и поэма исчезла в огне. Вот тетрадка с поэмой "Шаман" и аккуратно написанные строчки стихотворения, не вошедшего в свод 1936 г. Заболоцкий начал читать.

Домик времени высок,
Стоят статуи наук.
Виден вечности кусок,
Неподвижный, как сундук...

Прочитав, задумался. Нет, все это прошло и сейчас уже не нужно. Он не может отягощать свою кочевую, тревожную жизнь архивом. Еще, чего доброго, кто-нибудь заинтересуется, почему эти бумаги в свое время не были изъяты, не специально ли он их утаил. А потом, после его смерти, начнут копаться в его 'грязном белье', выискивать все эти стихи и включать их в его собрание сочинений. Испортят его книгу жизни. Нет, нужно хранить главное - основной свод произведений и то, что, понадобится в текущей работе, а все остальное - в огонь!" (Заболоцкий 1995, с. 479).)

Заболоцкий осознавал ответственность за каждое слово, видимо, не в меньшей степени, чем Хармс, однако ответственность эта понималась Заболоцким в ее сугубо литературном измерении.

На фоне склонности поэта к уничтожению архива особенно ценным для исследователя представляется один из немногочисленных сохранившихся теоретических текстов начального периода создания "Столбцов". Мы имеем в виду открытое письмо "Мои возражения А.И. Введенскому, авторитету бессмыслицы", датированное 20 сентября 1926 года. В связи с вопросом о становлении корпуса "Столбцов" наиболее важен раздел, названный автором письма "Композиция вещи".

"Кирпичные дома строятся таким образом, что внутрь кирпичной кладки помещается металлический стержень, который и есть скелет всей постройки. Кирпич отжил свое, пришел бетон. Но бетонные постройки опять-таки покоятся на металлической основе, сделанной лишь несколько иначе. Иначе здание валится, во все стороны, несмотря на то, что бетон - самого хорошего качества. Строя свою вещь, Вы избегаете самого главного - сюжетной основы или хотя бы тематического единства. Вовсе не нужно строить эту основу по принципу старого кирпичного здания, бетон новых стихов требует новых путей в области разработки скрепляющего единства. Это благодарнейшая работа для левого поэта" (Заболоцкий 1995, с. 182).

До сих пор никто из исследователей, кажется, не связывал этот манифест с многолетней композиционной работой автора "Столбцов", растянувшейся более чем на три десятилетия, включая самые тяжелые годы в жизни поэта, когда работа эта носила по необходимости чисто внутренний характер.

Строительно-архитектурная метафора возникает здесь отнюдь не случайно. Согласно записям Леонида Липавского 1933-1934 годов, на вопрос о наиболее интересующих Заболоцкого предметах поэт ответил: "Архитектура, правила для больших сооружений. Символика. Изображение мыслей в виде условного расположения предметов и их частей. Практика религий по перечисленным вещам. Стихи. Разные простые вещи - драка, обед, танцы. Мясо и тесто. Водка и пиво. Народная астрономия. Народные числа. Сон. Положения и фигуры революции. Северные народности. Музыка, ее архитектура, фуги. Строение картин природы. Домашние животные. Звери и насекомые. Птицы. Доброта - Красота - Истина. Фигуры и положения при военных действиях. Смерть. Книга, как ее создать. Буквы, знаки, цифры. Кимвалы, Корабли" (Воспоминания 1984, с. 52-53; курсив мой - И.Л.).

Если в поэзии Заболоцкого второй половины 30-х - 50-х годов архитектурное начало проявилось наиболее зримо на уровне работы строфой, то ранний Заболоцкий для создания "большого сооружения" пользуется в качестве "кирпичей" - "столбцами". При этом важно, что, обретя по отношению к "Столбцам" временную дистанцию, поэт продолжал искать варианты взаимного расположения "кирпичей" вплоть до "сооружения" Свода-58 с его неповторимой глубинной архитектоникой. Уничтожая архив, поэт убирал "строительные леса", и на сегодняшний день актуальная задача науки о Заболоцком состоит в их хотя бы частичной реконструкции.