Плеяда 42

Сохранилось множество свидетельств о том, что Заболоцкий до конца своих дней высоко ценил "Столбцы", в отличие, например, от Бориса Пастернака, который на склоне лет осудил свои ранние опыты за чрезмерную сложность и непонятность для читателя, стремясь к "неслыханной простоте". Заболоцкий при жизни мог только мечтать о републикации своего первого сборника, и создание "паровозов" в поздний период объясняется во многом желанием сделать возможной такую републикацию, хотя бы в сокращенном и "приглаженном" виде. Ради того, чтобы снова увидеть "Столбцы" напечатанными, Заболоцкий нарочно руководствовался иногда соображениями конъюнктуры, соблюдая при этом, насколько возможно, чувство меры и вкуса. Следует, однако, непременно учитывать эту, конъюнктурную, природу текста позднего Заболоцкого, который рождался в драматическом взаимодействии поэта и эпохи. В отличие от большей части друзей своей молодости, поэтов круга ОБЭРИУ, Заболоцкий ориентируется на конкретику литературной и политической ситуации, ему важно "встроиться" в литературный процесс сегодня, сделать любыми средствами возможной публикацию, закладывая на глубинных уровнях структуры, которые могут "сработать" после, по подлинном востребовании.

Итак, Заболоцкий начинается со "Столбцов". Это не только самое лучшее и важное, что написал (и ухитрился опубликовать в далеком и тяжелом для страны и тем более поэзии 1929 году!) поэт, но и самое сложное из написанного Заболоцким. Здесь, как нам кажется, спрятаны ключи к пониманию Заболоцкого - от ранних опытов до "Рубрука в Монголии". В центре нашего исследования поэтому будет именно феномен "Столбцов", ибо понять феномен Заболоцкого невозможно без пристального вглядывания в текст его первой загадочной книги. Однако будем учитывать и все, написанное Заболоцким позже, держа его как бы на периферии исследовательского поля. Обращение к позднему Заболоцкому или Заболоцкому-переводчику способно иногда высветить нечто принципиально важное, оставшееся лишь частично артикулированным в "Столбцах". Коль скоро нас интересует именно феномен Заболоцкого, а феномен "Столбцов" служит лишь средством для его постижения, не следует пренебрегать и мемуарными свидетельствами. Будем исходить из того, что отраженный свет личности поэта, с его уникальным строем мышления и неповторимой судьбой, присутствует в них, как, впрочем, и субъективные свойства мемуаристов.

Но что такое "Столбцы"? Как занять по отношению к этой реальности такую точку зрения, чтобы текст начал говорить на присущем ему и только ему языке?

В качестве методологической доминанты мы избрали феноменологический подход, подразумевающий наличие не двух, а "трех возможных позиций сознания, а именно: (1) позиции наблюдаемого; (2) позиции наблюдающего; (3) позиции, которая, хотя она установлена наблюдателем, понимается им как более общая, чем (1) и (2), и заключает в себе их обе как свои частные случаи" (Пятигорский 1996а, с. 48).

В процессе исследования необходимо всякий раз осознавать, какую из трех указанных позиций мы занимаем, отдавая приоритет третьей. "Наблюдаемый" объект проявляет определенные свойства, оказывающие воздействие на наблюдателя. Если текст Заболоцкого воздействует каким-то образом на читателя, исследователь должен выработать в себе инстанцию, которая в процессе чтения держала бы под контролем как текст, так и самого читающего во всех его проявлениях и реакциях. В основании нашего подхода лежит в первую очередь все же исследование текста и способов его организации; учитывая элемент рецепции, мы стремимся "растворить" его в способе изложения и расположения материала. Предмет исследования составляет сущностное ядро поэзии Заболоцкого, и, согласно нашей гипотезе, наиболее удобный путь к нему пролегает через "Столбцы и поэмы".

Востоковед В.С. Семенцов в примечаниях к работе "Проблема трансляции традиционной культуры на примере судьбы Бхагавадгиты" предложил вдуматься в известные строки Пушкина:

"Нет, весь я не умру - душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит -
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

На чем основывает поэт веру в бессмертие своей души? И что такое эта душа?

Очевидно, душа для него есть нечто такое, что продолжает жить "в заветной лире", т.е. в его творчестве, в поэзии. Но что такое поэзия для поэта? Это своеобразная, лишь ему присущая деятельность, результатом которой являются дошедшие до нас стихи, иначе говоря, запись речевого и ментального компонента (мы начинаем интерпретировать стихотворение в категориях ритуала) этой чрезвычайно сложной, с трудом воспроизводимой и для большинства читателей, надо думать, совершенно недоступной деятельности. А если воспроизводимой и доступной - то для кого же? Что думает об этом поэт? Он выражает уверенность, что будет "славен", т.е. хранимую "в заветной лире" его душу способны воспринять и полюбить читатели-поэты, "доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит". Вот оно, условие воспроизводимости деятельности поэта, и, значит, бессмертия его личности, его души: только другой поэт способен настолько глубоко воспринять его слова, мысли и чувства (последние два составляют ментальный, "умный" компонент его деятельности), чтобы, достроив не зафиксированный в стихах параметр физического, телесного проявления поэзии, полностью войти в состояние пушкинской "деятельности" и в ней обрести живую душу поэта. Испытав эти неповторимые переживания, иной читатель Пушкина, пытаясь хоть как-то выразить свою любовь к поэту, вероятно, сможет назвать себя его "сыном". "Многому я учусь у Пушкина, - сказал однажды Л. Толстой, - он мой отец, и у него надо учиться" (Семенцов 1988, с. 31).

Такое понимание поэзии в высшей степени соприродно мышлению Заболоцкого, который писал в 1947 году:

О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потемок,
Чтоб взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил
(Заболоцкий I, с. 224).

Не следует пытаться охватить научным описанием сделанное поэтом, но по возможности вложить лепту в дело "трагического рождения" его поэзии. Заболоцкий представляется нам одним из немногих поэтов, продолжавших и развивавших в новом, изменившемся социо-культурном контексте "эстетику трагического рождения", свойственную в "социально-антропологическом аспекте" русскому футуризму (Дуганов 1990, с. 132). Позиция исследователя в нашем случае тяготеет к той точке восприятия, где мы оказываемся способными "воссоздать себя как автора восприятия и тем самым включиться в бесконечную длительность творческого акта" (Мамардашвили 1995, с. 385; курсив мой - И.Л.); иными словами: "Читать поэта поэзией" (Бирюков 1991, с. 113).

Кроме того, для нас важно следование принципам динамической поэтики (Динамическая 1990); мы, вслед за Бахтиным, говорившим, что Достоевский еще "не появился", склонны понимать "Столбцы" прежде всего как незавершенный процесс, начало которому было положено в январе 1926 года, когда автор воплотил в творческом акте первые "родовые толчки". Сборник статей "Динамическая поэтика" вышел в 1990 году под редакцией Э.А. Полоцкой и З.С. Паперного. Им же принадлежит теоретическая вступительная статья "Документ творческого движения" (Динамическая 1990, с. 3-13), где сформулированы основные принципы динамического подхода к изучению замысла художественного произведения в его становлении. Этот подход предполагает введение в поле внимания исследователя таких материалов, как набросок, черновик, отвергнутый вариант текста, частное письмо и дневниковая запись. Исследование замысла в становлении позволяет - насколько это возможно - увидеть процесс его "проталкивания" из состояния чисто ментальной структуры в знаковый материал. Работа автора над текстом "Столбцов" и его усилия по обнародованию этого текста задают ритм последующему бытованию и функционированию наследия поэта в русской культуре, который продолжает действовать и после смерти поэта. Может быть, именно комплексный подход к тексту, основанный на опыте личного переживания этой поэзии, позволит нам приблизиться к постижению феномена Заболоцкого.

Интерес к оккультизму - общее свойство культуры Серебряного века (Богомолов 2000), одним из "завершителей" которой был Заболоцкий. В его поэзии, однако, новый миф неполного знания транслируется как в реальности текста (что было свойственно и неомифологическому мышлению символистов [Минц 1979]), так и "разыгрывается" в ментальном пространстве взаимодействия с читателем, который может стать субъектом этого знания. "Облеченный молчанием" (М. Бахтин) Автор обладает этим знанием (или это обладание имитируется), читателю же предложена позиция мифологического героя, который должен в процессе чтения пройти инициационный путь и овладеть мифологическим знанием, зашифрованным в определенном расположении знаков (рун, букв, карт, столбцов). Текст книги в этой системе является границей, разделяющей мир автора и мир читателя, и граница эта остается непроницаемой для читателя-профана (или, выражаясь "по-заболоцки", "критика-кретина") который не подозревает, что читая сборник стихотворений, он заполняет вакантное место в мире, производном от мира автора.

Миф проецируется у Заболоцкого из внутреннего мира произведения в пространство эстетической коммуникации. В процессе работы над созданием итогового свода Заболоцкий, занимаясь поисками оптимального взаиморасположения столбцов, фактически занимался конструированием своего идеального читателя, чье сознание в процессе чтения должно кардинальным образом преобразоваться, независимо от того, осознает ли читатель, что он втянут в поле ритуально-магической и мифотворческой (а не эстетической только) деятельности поэта.

Заболоцкий, согласно самоопределению из декларации "Поэзия обэриутов", "поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя. Слушать и читать его следует более глазами и пальцами, нежели ушами", (Заболоцкий I, с. 524). Исследователь не должен упускать из вида тот факт, что визуальный элемент входил на правах важнейшего конструкта в поэтическую лабораторию Заболоцкого. Само название сборника "Столбцы" в одном из аспектов смысла актуализует именно визуальный образ текста в двухмерном пространстве листа: "аккуратная колонка строк" (Заболоцкий 1995, с. 76). Необходимо нащупать связи между текстом, его визуальным образом и "картиной внутреннего зрения", которую провоцирует текст в сознании читателя. Опыт Заболоцкого подтверждает мысль В.Н. Топорова о том, что "при более широком подходе к теме 'неомифологизма' начала века неизбежен выход за пределы художественной литературы в сферу изобразительного искусства и музыки" (Топоров 1990, с. 41). Природа столбца в качестве целостного знака выявляется в соположении его визуального образа с образом человеческого тела, отдельные части которого (как и основные оппозиции: верх/низ, левое/правое) носят в культуре отчетливо знаковый характер.

Художнику Л.А. Юдину, работавшему над проектом обложки первого издания "Столбцов" 1929 года, Заболоцкий писал о желаемом эффекте изображения: "С виду будто бы ничего особенного, а приглядишься - и открывается совершенно новое дело" (Заболоцкий III, с. 307).

Какое именно "новое дело" должно открыться - поэт не объяснил. Обложка, предложенная Л. Юдиным, была отвергнута издательством (Заболоцкий 1995, с. 76), и книга вышла в ничем не примечательной обложке, выполненной по макету художника М. Кирнарского (Заболоцкий 1929 [1980]). Однако самый принцип "двойного кодирования", заставляющий читателя "вглядываться" и "вчитываться" в поисках второго смысла, как нам думается, был важен для самого поэта и нашел воплощение в организации текста сборника.

Рефлексия над авторской композицией позволяет читателю осознать свое место в коммуникативной стратегии, выстроенной поэтом. Если читатель увидел себя как объект мифотворческих интенций автора, он может "отодвигать" от себя "мифологическое" посредством научного описания средств его развертывания в поэтическом тексте. Инъекция "мифологического" в нашей методике является необходимым условием феноменологических операций.

Мы отчетливо осознаем, что в процессе исследования мы будем формировать мифологический образ поэта, который, возможно, весьма далек от истины (на сей раз мы имеем в виду культурную мифологию [Виролайнен 1995]). Новый миф о Заболоцком, как нам кажется, может стать сегодня актуальным в борьбе со старой мифологией, сложившейся вокруг образа поэта, превратившейся в набор стереотипов и отжившей свой век по объективным причинам (см. 1.1). Как представления об "официальном" или "исправившемся" Заболоцком следует считать заблуждением, так и легенду о Заболоцком как о "недотягивающем" до Введенского и Хармса обэриуте есть все основания пересмотреть. Предлагаемая точка зрения позволяет предпринять попытку "реинтерпретации" (Жолковский 1999, 54-57) Заболоцкого, - разумеется, не окончательную и не исчерпывающую.