Плеяда 42

Вор в законе по кличке Глухой, он же Глушня, был наблюдаем мною ещё в то время, когда титул "в законе" нельзя было ни купить, ни получить по наследству, как это делается в криминальном мире сегодня. И нельзя было утвердить титул даже ужасом. То есть навязать "законность" свою какой-то особенной, изощренной жестокостью, на чём, по сути, держатся все современные бандитские группировки и их "авторитеты". Титул вора в законе того времени можно было только наработать - много раз украсть и много раз отсидеть.

Послужной список вора в законе Глухого можно было вполне приравнять к списку члена политбюро того времени, когда член политбюро переводился на новую работу или уходил в мир иной, и в некрологе о смерти приводился список-перечень всех его чинов и должностей. И если наложить послужной список вора Глухого на послужной список члена политбюро, то колонка должностей и заслуг с одной стороны и колонка судимостей, статей и сроков с другой стороны были примерно равны... Но питание и казенное содержание было, конечно, разное.

По своей основной профессии Глухой был вор-карманник. Подрезать сумочку, выудить кошелек из авоськи - все это было тоже по его части. Попадался Глухой, как правило, на "подставку". Опера, мусора или менты - кому как угодно - давали Глухому после его очередной отсидки немного погулять, подышать воздухом свободы. А затем подводили, подставляли к нему свою девицу, и та водила перед носом Глухого туго набитым кошельком, небрежно, то опуская его в сумочку, то вынимая... Глухой потом говорил, что всеми фибрами души чуял, что это "подставка", но рука его тянулась - и он попадался...

Я слушал рассказы Глухого и наблюдал его уже на зоне, в штрафном изоляторе. Оказаться в камере штрафного изолятора вместе с Глухим - была удача: несмотря ни на какие запреты и "шмоны", в камере у Глухого всегда был табак: Глухой в любых условиях "подогревался" по линии воровского "общака". Да и послушать и понаблюдать Глухого тоже было интересно. Конечно, много слов и жестов в нем было "на публику", для поддержания своего авторитета, но оригинальность и талант в нём тоже имели место.

На вид Глухому было лет 40. Голубые, какие-то удивительно детские глаза, когда они смотрели вокруг безразлично и спокойно, и в то же время довольно холодные и колючие, когда он со вниманием устремлял их на вас. Глухой следил за своей внешностью даже в штрафном изоляторе, валяясь на цементном полу. Во время "оправки" он всегда чисто умывался. В кармане у него всегда был чистый платок, который он часто простирывал. У него была привычка разглядывать свои пальцы и часто их разглаживать и разминать, словно он поддерживал в них рабочую форму. Хотя до работы по "специальности" по последнему приговору ему надлежало подождать пять лет. Но пальцы он все время разглядывал и разминал. Пальцы были тонкие, музыкальные, ладонь узкая, белая, словно холеная. Аристократическую холеность, утонченность ладони подпорчивала, однако, желтизна на конце пальцев правой руки от махорочных "козьих ножек", которые Глухой сворачивал мастерски. Речь его могла бы показаться вам очень даже интеллигентной. Если, конечно, он хотел выказать эту сторону своей интеллигентности. В обычном же течении камерной жизни, когда Глухой забывал и не считал нужным поддерживать эту сторону своей интеллигентности и следить за ней, то его интеллигентная речь постоянно перемежалась тою лексикой, которая его окружала. Но даже в окружавшей его "фене" и матерной грубости Глухой выделялся построением своей речи.

Глядя на Глухого, я пытался представить его за зоной, на свободе. И уверен, что вряд ли по его речи, по его внешнему виду кто-то заподозрил бы в нём карманного вора. По его кругозору, начитанности и духовной природе роль карманного вора ему уже была явно мала, тесна. Его внешность, интеллект и уменье владеть языком позволяли ему представляться женщинам, когда он был на свободе, научным сотрудником, преподавателем марксизма и даже дипломатическим работником. И оставленные им где-то за стеной тюрьмы женщины были - одна учительницей, другая музейным работником. Конечно, они ни сном ни духом не знали, куда отправился их дипломат и ученый марксист повышать свой кругозор и начитанность.

Да, уж что-что, а почитать у Глухого время было: в его послужном списке числились не только общий, усиленный и строгий режимы, но и "крытая тюрьма" в Златоусте. "Крытая тюрьма", "крытка" - когда наказание отбывается только в тюремной камере. Где попасть даже в общую "рабочую" камеру клеить картонные коробки - считается благом. И не всем выпадает. Большинство просто сидят по своим камерам - изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. И лежать днём не положено, матрац должен быть свернут, сиди или ходи... Не захочешь, а читать начнёшь. И вор Глухой знал труды Ленина не хуже любого профессора кафедры марксизма-ленинизма. Он цитировал абзацы и целые главы, при этом называл том такой-то, страница такая-то и шпарил наизусть. Отрядные во время политзанятий, что были на зоне обязательной еженедельной процедурой, краснели, потели, когда на политзанятия являлся Глухой... Часто прямо с "трибуны" Глухого уводили в штрафной изолятор. Там он требовал замполита... Но замполит, если и посещал штрафной изолятор, то обходил камеру Глухого стороной. И весь полемический пыл Глухого, весь его марксистско-ленинский апофеоз приходился на рядовых охранников, простоватых ребят, которые, отслужив по линии МВД "срочную", не захотели возвращаться в свои глухие деревни Молдавии или Мордовии и осели на казенное обмундирование при казённом доме. Вот эти сержанты и старшины, недавно деревенские парни, и были главными зрителями и смотрителями ленинского апофеоза Глухого; этой его странной роли, в которую он входил где-нибудь на политзанятии, а доходил до апогея и выходил из неё уже в штрафном изоляторе. В такие минуты в камерах штрафного изолятора прекращались всякие разговоры: "Глухой выступает..." Охранники, держа закрытой одну железную решетку его камеры, не закрывали деревянной двери и слушали Глухого, разинув рот. Глухой называл тома и цитировал абзацы, раскрывая антиленинскую сущность существующего режима.

- Ревизионисты!.. Черные полковники!.. Продажная хунта!.. - голос его звенел уже где-то под самыми сводами... на самом высоком пределе, на пределе реального и нереального, игры и безумия. И на этом пределе на самой высоте Глухой вдруг замолкал и начинал тихо-тихо смеяться. Смех был столь тихий, столь контрастный, столь странный, что по спине слушателей невольно проходили мурашки. А Глухой тихо-тихо смеялся, склонив голову, словно пряча от всех свои ясные васильковые глаза; и опускался на бетонный пол, складывая ноги калачиком. И уже сидя на полу, не звеня под сводами, не возвышаясь, а оказавшись ниже всех вокруг него стоящих, всё так же, не поднимая головы, он вдруг выбрасывал вверх руку, с направлением к решетке, в сторону охранников:

- Сигареточку!..

Охранники беспрекословно выполняли эту его просьбу. И он тихо и задумчиво курил, словно голос его и не звенел только что под сводами штрафного изолятора. Словно и не было этой его странной роли, из которой он выходил таким еще более странным, тихим-тихим смехом.

Таким я и запомнил вора в законе Глухого в этих двух его ипостасях - звенящим под самыми сводами... и тут же тихо сидящим на полу, по-детски подобрав под себя ноги.

С тех пор, когда я "парился" вместе с вором в законе Глухим - Глушнёй в одной камере одного штрафного изолятора, прошло много лет, прошла целая эпоха, называемая коммунистической-социалистической. И уже с конца той эпохи прошло десять лет новой эпохи - демократической... Прошел век, минуло тысячелетие. Какой век, какая эпоха лучше - время покажет. Но, вспоминая марксистско-ленинский апофеоз Глухого и как бы все ещё слыша его тихий-тихий смех, я нет-нет, да и задаю себе вопрос: над чем смеялся Глухой?..

Был ли его смех от осознания того, что, сколько бы он ни читал Ленина, сколько бы ни знал его томов, ни цитировал почти наизусть, сколько бы ни играл роль, ни изображал из себя знатока марксизма-ленинизма, ему никогда уже не перейти из послужного списка карманного вора в список действительных профессоров этого "светлого учения", не попасть в члены политбюро, кандидаты и депутаты... И его смех был смехом затаенной печали, что ему отведено только играть эту роль, пусть играть вдохновенно, убедительно, со знанием ленинских фолиантов и даже с искренней тягою к справедливости и правде... Но только играть... Роль кончится, апофеоз пройдет, пыл угаснет - и он снова лишь карманный вор, сидящий на бетонном полу штрафного изолятора. И он тихо-тихо смеялся...

И вспоминая сегодня, уже в нашей новой демократической эпохе, вора Глухого, и как бы слыша его тихий-тихий смех, я невольно сравниваю его роль, его апофеоз с апофеозом и ролью действительных профессоров марксизма-ленинизма, которые писали по этой теме диссертации, получали ученые степени, чины, должности, играли по институтам и университетам свои важные роли. А затем, с приходом новой эпохи, начинали писать и доказывать обратное, как, например, известный профессор Бурбулис, ставший затем советником у нашего, уже нового, демократического президента. Другие не столь заметно перешли с кафедры научного коммунизма в какие-то культурологи - что-то такое не очень внятное и понятное. И сравнивая всю эту армию марксистов-ленинцев, отрекающихся или волею Судьбы "отреченных", отлученных от своих прежних ролей, с ролью, с апофеозом вора в законе Глухого, я задаю себе вопрос: в чем была разница?.. Как и над чем смеялись маститые профессора при смене своих ролей?..

Я же, вспоминая по прошествии лет роль и смех Глухого, думаю, что его смех был - здоровый смех. Смех здоровой природы, являвшей таким образом защиту... Но, увы! - и Глухой не избежал общей ошибки всех "питомцев ленинской победы", выбирая себе образ для подражания, вживаясь то в мелкую роль карманного воришки, то в роль марксиста. Глухой совсем забыл в своей судьбе, в своей жизни и смерти образ, роль и значение того, Кто возвестил своим приходом в мир: "Я есть истина и жизнь. И принявший меня, принимает жизнь вечную".

В отказе от этого образа и состояла наивысшая трагичность его смеха.