Марковский И. Г.

Рассказы

,

Глава: Интервью

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье...
Но в мире новом друг друга они не узнали. М.Ю. Лермонтов.

Этапный вагон, в котором перевозят заключенных и в этой среде называют "столыпинским", подходил к г. Смоленску со стороны Тулы. Все купе в вагоне были заняты пассажирами. Купе в этом вагоне отличались от обычных купейных вагонов прежде всего тем, что вместо дверей были решетки. В одном из таких купе среди прочих пассажиров сидел еще совсем молодой человек, был он пока в штатском или, как говорят в таких вагонах, "в вольной одежде". Дальше так и просится написать в жанре железнодорожных путешествий: сидел и смотрел в окно... Но, увы! - окна в этом купе не было. Где в обычном купейном вагоне бывают окна и мелькают за окном пейзажи, в этом вагоне была глухая стена. И окна были только со стороны вагонного коридора, проходящего вдоль всех купе. По коридору то и дело прохаживались проводники-охранники, заглядывая в решетки-двери на своих пассажиров. И молодой человек, тот, что был ещё в вольной одежде, мог смотреть в окно только через эти решетки-двери, и дальше, через ширину коридора. И выходило, что он мог смотреть не в окно, а на окно. Да и это окно было не прозрачным, с обычным стеклом, а матовым: и в него ничего не было видно. Можно было только различать день и ночь. И только догадываться, осознавать и чувствовать, что там, за окном, совершенно другая жизнь, которую порой мы так мало ценим...

Об этом молодом пассажире "столыпинского" вагона ещё не знал никто и ничего. А между тем он уже проехал по России куда больше, чем Радищев из Петербурга в Москву; проехал почти всю Россию - от г. Красноярска, на Енисее, через Златоустский тюремный централ, Ряжскую тихую тюремную обитель... Правда, Москву он объехал стороной: с Ряжска на Тулу, и на Смоленск... Оставив в промежутке Пермь и вологодский конвой, подтверждавший собой репутацию самого лютого со времен дореволюционных этапов. Правда, молодой пассажир не видел Россию из окна своей кареты; и на станциях, где ему меняли лошадей, велено было: "Не разговаривать!.." И слышен и виден был ему только злобный лай и оскал взбешенных псов, мимо которых проводили его коридором, перегружая из вагона в "воронок", в тюрьму, дабы оставить на постой в очередном казенном доме, или из воронка в вагон, чтобы следовать дальше... Иногда удавалось ему увидеть и людей, но как бы издалека - из далёка!.. - из того дальнего тупика, в которые загоняют подобные вагоны; из тупика, в который он загнал себя сам или был загнан судьбой... или тем укладом общественных отношений, что назывался "советский строй". И он видел, как проходящие в стороне люди опасливо поглядывают на этот тупик... на строй конвоя, стараясь быстрее пройти мимо хрипящих собак...

И все-таки за два месяца езды по России (молодой пассажир ехал уже два месяца), даже с окнами, в которые можно было различать только день и ночь, этот молодой человек имел впечатлений не меньше, чем Радищев в своем "Путешествии из Петербурга в Москву".

Конечно, может быть, впечатления этого молодого путешественника были не так осознаны, не имели того гражданского пафоса, как впечатления Радищева; и были больше похожи на удивление и недоумение, были впечатлениями больше личными, внутренними... Но впечатления были...

Вот и подъезжая к Смоленску, молодой пассажир "столыпинского купе" был занят не размышлением и переживанием своей собственной, в общем-то не очень веселой и радостной судьбы, а, слушая разговоры, переживал впечатление, что за стеной его купе, где-то по соседству, совсем рядом ехал человек, убивший сразу троих в какой-то ремонтно-строительной организации, сокращенно называемой - РСУ. Убил он парторга, председателя месткома и начальника этого РСУ, сразу все главное начальство. В вагоне говорили, что убивший с женой и двумя малыми детьми жил уже много лет в каком-то сыром подвале и уже много лет стоял в очереди на квартиру, и уже не один год даже первым... Стоял, а квартиры получали другие, то сзади... то справа, то слева... Ему говорили, что это позарез нужные организации люди. А ты получишь, ты же у нас первый!.. Потерпи еще немного... И человек терпел.

А пришло время убившему человеку детей в школу оформлять. Пока терпел - и дети подросли. А он и не прописан в этом подвале даже. А без прописки детей в школу не оформляют; и пошло - и поехало... А когда его скрытая в подвале жизнь раскрылась, что он в этом сыром, туберкулезном месте без прописки уже много лет живет, то милиция, что "меня бережет", очень на человека этого обиделась и начала его выгонять не просто из подвала, а из города. Человек этот к своему начальству: выручайте, я же у вас на жилье первый, уже не первый год первый... А начальство его, видимо, смекнуло, что если милиция этого человека из города выгонит, то и жилье ему не надо будет давать, а можно будет употребить положенное человеку жилье в более выгодном для начальства варианте. И загнали-таки человека в угол; и вышел он из того угла, из этого подвала, как из "пропастей земли" - страшен, с ломом в руках. И положил этим ломом сразу троих... Смертный приговор человеку этому уж утвердили и везли в Смоленск на исполнение, на расстрел. Смоленская тюрьма, говорили в купе, была "исполнительная".

И то ли оттого что Смоленская тюрьма была "исполнительная", и это слово, входя в сознанье, добавляло свою долю мрачности в общую жуть тюрьмы, то ли действительно эта тюрьма была мрачнее других тюрем, но, высадившись в Смоленске из "столыпинского" вагона, молодой пассажир увидел, ощутил, и надолго потом запомнил, что коридоры Смоленской тюрьмы были как-то особенно темны, глухи и гулки...

Электрическая лампочка под арочным потолком главного входа в эту обитель еле справлялась с надвигающейся на неё из глубины коридора тьмой и, казалось, еле горела. Следующая лампочка, также висевшая под потолком в глубине коридора, от входа казалась лишь малым желтым кружочком, не выявлявшим своим светом ни пола, ни потолка, с арочного полукруга переходящего в серые, сырые, холодные стены. И только по голосам, гулко раздававшимся под сводами из глубин мрачного арочного коридора, по топоту ног и лязганью железных дверей и засовов можно было догадываться, что где-то в глубине этой "преисподней" есть люди...

Молодой пассажир со "столыпинского" вагона находился уже в предбаннике, при дверях и сквозь решетчатую железную перегородку заглядывал вглубь, в недра этого чистилища, мрачно захватывающего его дух и воображение картинами "исполнительной" тюрьмы. Но сквозь толщу мрака и стен ничего не было видно...

В предбаннике, перед решеткой главного входа, молодой пассажир со "столыпинского" вагона сначала находился один, со стоявшим рядом солдатом конвойной охраны. Потом подвели еще одного, на вид лет тридцати-тридцати трех. Молодой пассажир сначала только скользнул взглядом по лицу соседа и подумал об убившем сразу троих... Где он?.. Увели, наверное, куда-то отдельно... Но по количеству солдат, по тому, как они плотно стояли вокруг соседа, по напряженным лицам молодых ребят, глядевших только на него, по общему, сразу воцарившемуся напряженному молчанию... молодой пассажир со "столыпинского" вагона начал понимать, что его попутчик и есть "убивший сразу троих". Хотя по лицу, по внешнему виду этого человека он никогда бы не подумал и не поверил: лицо того было спокойным, даже добрым. Человек этот смотрел на окружающих добрыми, почти ласковыми глазами. Но молодой пассажир со "столыпинского" заметил, как моментами, вдруг, по лицу его соседа пробегала какая-то тень, как бы еле заметная судорога... больше даже внутренняя, чем наружная. И эта, пробегающая по лицу соседа, тень... и напряженные лица солдат конвоя, вместе с их офицером, старшим лейтенантом, всё разом сказало ему, что рядом с ним и есть тот самый парень, который убил сразу троих, и сам уже стоял на пороге "смерти..." И эта таинственная "смерть" стояла с ним совсем рядом и была заключена в этом человеке - совсем еще молодом, всего-то лет на десять старше его, и с таким добрым, даже ласковым лицом; и не просто смерть, случайная, непредвиденная, внезапная или по старости... а смертная казнь, всё её мучительное ожидание, весь процесс... И молодой пассажир со "столыпинского" вагона не мог оборвать, отвести своего взгляда, своего внимания от этого таинства ''смертной казни". Он смотрел в лицо этого человека, словно через него заглядывал в бездну... И все, стоявшие вокруг этой "бездны...", от солдат конвоя до их офицера, были напряжены и сосредоточены... Обычное исчезало. Вставало вечное и неразрешимое...

Но самому человеку, который стоял на краю бездны... и вот-вот должен был шагнуть в нее, сорваться, упасть, видимо, было тяжело это напряжение окружающих его людей, ему явно хотелось нарушить это напряжение, хотелось заговорить.

И ласково глядя в напряженно глядевшие на него глаза собрата по несчастью, он почти весело сказал:

- Ну, что, братишка, приехали в преисподнюю... Похоже на преисподнюю, правда?..

- Похоже, - легко согласился молодой пассажир со "столыпинского" вагона.

- Вон и бесы за нами уже идут. Слышишь?..

Все невольно прислушались: из мрака арочного свода уже явственно слышались шаги и голоса тюремных надзирателей, идущих принимать прибывших "по этапу". Хотя говоривших и идущих коридором видно еще не было.

- Ну, ты, браток, из этой преисподней ещё, верно, выйдешь, а я уже нет... - произнёс убивший сразу троих. - Всё... Накормят и всё... Накормят - а, командир?.. - он повернул печально улыбающееся лицо к офицеру.

- Накормят, - сказал старший лейтенант, натянуто улыбнувшись. Так же натянуто улыбнулись и солдаты, словно повторяя улыбку своего командира. Этот офицер охраны, почему-то не сказал обычное в таких случаях: "Разговоры отставить!.." И человек, стоявший у края бездны, вновь повернулся к своему попутчику, может быть, последнему попутчику в его земной жизни.

- Откуда будешь, браток?

- Из Сибири, - отвечал молодой пассажир.

- О-го!.. издалека тебя... А я здешний. Туляк... бывший туляк... В прошлом... Теперь уже все в прошлом... Без будущего - настоящего нет, - он поднял голову и демонстративно поводил глазами и головой по арочному своду, - только это... Но и это скоро кончится, скоро всё кончится...

Шаги и голоса внутренней охраны тюрьмы слышались уже рядом. Группа людей в серо- зелёном уже была видна в тусклом свете, исходящем из лампочки под арочным сводом. Еще минута и человек, приговоренный к смерти, и его, может быть, последний в жизни попутчик расстанутся навсегда:

- Ну, будь здоров, браток... Выбирайся из этой преисподней скорей. Извини, что не могу подать тебе руку... - он улыбнулся: руки приговоренного были в наручниках.

Звук шагов тюремных надзирателей уже совсем близко, вот-вот... Сейчас их разведут навсегда, навсегда!.. И молодой пассажир в самый последний момент, на едином дыхании, выпалил, может быть, то, что его мучило больше всего, что он хотел спросить, хотел знать, как остающийся жить на этой земле:

-Скажи, ты жалеешь?.. Ну... О том, что случилось!..

- Что пришиб этих гадов?.. Нет! Жалею только об одном, что мало любил свою жену и детей. Недолюбил!.. - и тень-судорога прошла по его лицу.

Внутренняя охрана подошла, и началась передача из рук в руки, от конвоя к надзирателям "дел" и личностей. Молодого пассажира со "столыпинского" вагона повели в глубь коридора первым. За своей спиной он услышал лязг железа. Это закрылась изнутри "преисподняя". Под арочным темным сводом непривычно гулко отдавались его шаги и шаги идущего рядом охранника. Пассажиру со "столыпинского" невольно хотелось замедлять шаг, идти тише. Но охранник шел деловито и быстро, не обращая внимания на звуки своих кованых сапог. Бетонный лабиринт поворачивал влево. Молодой пассажир со "столыпинского" вагона невольно повернул голову назад, к началу коридора: солдат и офицера конвойной команды там уже не было. Приговоренный к смерти стоял в окружении тюремных надзирателей. Молодой пассажир вспомнил его слова "преисподняя" и "бесы", "бесы за нами идут". Да, всё было похоже, очень похоже. "Ну, почему все так?.. Хороший же человек..." - с отчаяньем прошло через его сознанье и в носу молодого пассажира защипало... И срывающимся голосом он крикнул во мрак, в начало коридора, в сторону приговоренного к смерти: "Будь здоров!.."

- Спасибо, браток!.. - глухо донеслось от начала коридора.

- Разговоры... - и охранник незло, но больно ткнул молодого пассажира под бок ключом. "Преисподняя" не любила человеческих голосов.

Как и говорил когда-то убивший сразу троих, приговоренный за это к смерти и стоявший на краю бездны, настал день и молодой пассажир со "столыпинского" вагона вышел из "преисподней". Но сама "преисподняя" еще долго являлась ему во снах, и он просыпался в поту... И хотя молодой пассажир со "столыпинского" вагона, выйдя из "преисподней", еще долго просыпался в поту... и "преисподняя" еще долго дышала ему в спину, шагая где-то рядом, как положено "тюрьме и суме", но в саму "преисподнюю" он больше не попал. И когда чуял её дыханье, то утраивал, удесятерял дозор свой, дабы ничто больше не столкнуло, не заставило его свалиться, опуститься под те мрачные, арочные своды... ни красавица-девица с ковшом "огненной воды", ни лукавый друг-приятель, ни своя натура-дура... И молодой пассажир со "столыпинского" вагона прожил жизнь в мире, который слышался ему когда-то за окном того вагона, виделся из далека-тупика, сквозь "небо в клеточку"... И тот молодой пассажир был уж далеко не молодой. Ему было уже за 50. Он провел с этим миром многолетнее интервью, и молвное, и безмолвное. Но то "интервью", при входе в "преисподнюю" со стороны города Смоленска, он помнил и не забывал всю свою жизнь.

Сначала главным в этом "интервью" было для него "убил" и "преисподняя", дыханье последней еще бросало его то в жар, то в холод... Но постепенно" "преисподняя" отступила и как-то незаметно "убил" начало заменяться в душе пассажира со "столыпинского" вагона на - "недолюбил..." И он начал бояться "недолюбить..."

А однажды к нему подошла жена и спросила, что он пишет?

- Об одном интервью...

- Про что оно будет?

- Про человека, который недолюбил... недолюбил свою жену и детей.

- Почему ты такой грустный?.. Смотришь на меня ласково, а глаза грустные-грустные...

- Жизнь проходит, и я тоже боюсь недолюбить тебя...

- Долюбишь "там", если любишь.

- Там...

Он взял её лицо в свои руки и провел пальцами ото лба к вискам, где в черную смоль волос уже вплетались сединки - первые предвестники зимы...

- Какая ты будешь "там"?.. А вдруг я не узнаю тебя "там?.. "