Плеяда 42

Это течение, символизм, возглавили во Франции юные поэты Поль Верлен и Стефан Малларме, начинавшие в круге парнасцев.

Им-то, парнасцам, в конце 70-х, литераторы и критики Викэр и Боклэр в серии статей приклеили обидное прозвище "декаденты". Новые же поэты, вместо того чтобы обидеться, приняли и с гордостью понесли это имя, как знамя.

Вот что чуть позже в ответ Викэру, Боклэру и иже с ними писал Верлен: "Нам бросили этот эпитет, как оскорбление, я его принял и сделал из него военный клич, поскольку я знаю, он не означает ничего специального. Декадент. Да разве сумерки прекрасного дня не стоят любой утренней зари? И потом, если солнце заходит - то разве оно не взойдет завтра утром?"

Еще позже символисты вслед Бодлеру усмотрят особую прелесть в том, что они поэты упадочной эпохи и впрямую сравнят себя (В. Брюсов) с поэтами Рима эпохи упадка империи.

Декадентов, как водится это по отношению ко всякому новому, не укладывающемуся в привычные, понятные мещанству, стертые рамки прежней культуры, встретили топотом и улюлюканьем, кое-кто, как немецкий критик Макс Нордау, увидел в них психопатов и физических вырожденцев. Даже Леконт де Лиль, непосредственный их предтеча, сказал: "Я решительно не понимаю ни того, что они говорят, ни того, что они хотят сказать. Вот возьмите шапку, набросайте туда наречий, союзов, предлогов, существительных, прилагательных, вынимайте наудачу и складывайте, - выйдет символизм, декадентизм, инструментизм и вся прочая галиматья <...> Бодлер советовал подбрасывать кверху типографский шрифт, и когда он упадет на бумагу вниз, получаются стихи. Символисты поверили Бодлеру... Они толкуют о музыке! Да что же может быть менее музыкально, чем их стихи? Это неслыханная какофония".

Точно так же относилась критика и к художникам-импрессионистам, в сущности, делавшим в живописи то же, что в литературе делали символисты.

Точно так же и действительный предтеча русских символистов, философ и поэт Владимир Соловьев не принял своих продолжателей-соотечественников и зло высмеял их в литературной пародии.

Таким образом, предтечи, сами являясь орудиями и создателями новых, условно говоря, мелодий, используя в качестве инструмента среди прочих художественных средств и символ, равно как и их, предтеч, учителя, когда речь заходит уже о настоящей поэтике декаданса, отказывают ему в праве называться искусством. И если всякое искусство, всякая поэзия, всякий художественный образ потому и образ, что символичен, неоднозначен, не простая фотография или зеркальное отражение, если это все так - то что же тогда такое символизм, чем отличается он от прочих явлений и течений в человеческой культуре?

Вот что отвечает на подобные вопросы Стефан Малларме: "Назвать предмет значит уничтожить три четверти наслаждения, доставляемого чтением поэзии, так как это наслаждение составляется из постепенного угадывания. Возбудить мысль о предмете - вот чего должен добиться поэт. Вот идеальное употребление тайны, составляющей символ - вызывать мало-помалу мысль о предмете, чтобы показать известное душевное настроение или, напротив, избрать предмет и из него вывести душевное настроение целым рядом разгадок. В поэзии должна всегда быть тайна, в этом цель литературы".

Короче говоря, мистика и метафизика - вот обязательные предпосылки символизма. От Платона к Шопенгауэру, к его метафизическому учению о прекрасном и о чистом созерцании идей, ведь предмет искусства, по мнению немецкого философа, выраженного в его капитальном труде "Мир как воля и представление", - "платоническая идея, объективированная в мире явлений, а средство познания идей - созерцание их".

А далее - к Ницше, коль скоро речь заходит об индивидуализме художника-символиста. В ранней его философско-поэтической книге "Так говорил Заратустра" читаем: "Всё непреходящее - символ. Сюда приходят все вещи, ласкаясь к речи твоей и заискивая у тебя, ибо они хотят скакать верхом на спине твоей... Верхом на всех символах скачешь ты здесь ко всем истинам прямо, и откровенно смеешь ты говорить здесь ко всем вещам: поистине как похвала звучит в их ушах, что только один со всеми вещами говоришь прямо!"

Какими же способами передавали символисты в своих художественных текстах эту идеологию? Прежде всего посредством выражения одних чувств и ощущений средствами других, то есть запах - звуками, звук - светом и т.п.

Поэтическим манифестом символистов стало следующее стихотворение Поля Верлена, предлагаемое здесь в двух совершенно разных переводах, Тхоржевского и Пастернака, что позволяет более точно и одновременно поэтично представить, с одной стороны, блистательного французского поэта, с другой, - даст возможность сравнить поэтическую манеру представителей разных школ отечественной литературы и, тем самым, оценить необходимость периодического возвращения к одному и тому же тексту с целью приближения его к современному читателю.

ART POETIQUE (ИСКУССТВО ПОЭЗИИ) 1 (Тхоржевский) Музыки, музыки прежде всего! Ритм полюби в ней, - но свой, непослушный, Странно-живой и неясно-воздушный, Всё отряхнувший, что грубо, мертво! В выборе слов будь разборчивым строго! Даже изысканным будь иногда: Лучшая песня в оттенках всегда! В ней, сквозь туманность, и тонкости много, Словно блестит чей-то взор сквозь вуаль, Солнце в полуденной дымке трепещет, Звездочка искрой голубенькой блещет В небе осеннем, где стынет печаль... Нам ведь оттенки нужны! Краски грубы, Красок не нужно, оттенки лови, В них лишь сплетаются, в чуткой любви Грезы и призраки, флейты и трубы... Дальше беги от иронии злой, Прочь и рассудок, сухой и бравурный, Всё, что печалит взор неба лазурный, Все эти пряности кухни дрянной! И красноречье: сверни ему шею! Всё, что фальшиво и вяло гони! Рифму себе и уму подчини, Да не запутайся с нею! О, эта рифма! С ней тысяча мук! Кто нас пленил побрякушкой грошовой? Мальчик глухой иль дикарь бестолковый? Вечно "подпилка" в ней слышится звук! Музыки, музыки вечно и вновь! Пусть будет стих твой - мечтой окрыленной, Пусть он из сердца стремится, влюбленный, К новому небу, где снова - любовь! Пусть, как удача, как смелая греза, Вьется он вольно, шаля с ветерком, С мятой душистой в венке полевом... Всё остальное чернила и проза! 2 (Пастернак) За музыкою только дело. Итак, не размеряй пути. Почти бесплотность предпочти Всему, что слишком плоть и тело. Не церемонься с языком И торной не ходи дорожкой. Всех лучше песни, где немножко И точность точно под хмельком. Так смотрят из-за покрывала, Так заблет полдни южный зной. Так осень небосвод ночной Вызвежживает как попало. Всего милее полутон. Не полный тон, но лишь полтона. Лишь он венчает по закону Мечту с мечтою, альт, басон. Нет ничего острот коварней И смеха ради шутовства: Слезами плачет синева От чесноку такой поварни. Хребет риторике сверни. О, если б в бунте против правил Ты рифмам совести прибавил! Не ты, - куда зайдут они? Кто смерит вред от их подрыва? Какой глухой или дикарь Всучил нам побрякушек ларь И весь их пустозвон фальшивый! Так музыки же вновь и вновь! Пускай в твоем стихе с разгону Блеснут в дали преображенной Другое небо и любовь. Пускай он выболтает сдуру Всё, что впотьмах чудотворя, Наворожит ему заря... Всё прочее - литература.

Итак, символизм требует от поэта музыкальности, передачи оттенков, новых поэтических приемов, внутренних созвучий, борьбы с односторонностью прежней рифмы. Но прежде всего - музыки, ибо она одна может передать нежное, смутное и сложное в человеке. Именно отсюда и увлечение символистов Вагнером, композитором великим, стихийным и даже хаотичным.

Из всего сказанного можно выделить наиболее характерные черты символизма в целом:

1. Метафизическое и мистическое созерцание;
2. Стремление через символ постигнуть "вечные чистые идеи";
3. Индивидуализм, отстаивание своего "я";
4. Стремление к синтезу, к целостности искусства, чем обусловлены многие технические особенности поэзии символизма;
5. Утонченность и изощренность в мировосприятии и соответственно этому в средствах поэтического воспроизведения; передача оттенков и полутонов;
6. Жадное тяготение к музыке и провозглашение музыкальности как главного принципа в выборе средств и приемов поэтического искусства, в связи с этим создание нового поэтического языка и стиля.

Но это литература. А реальная жизнь? В ней символисты были столь же оригинальны, капризны и сложны. Вот, например, портрет Поля Верлена, принадлежащий перу его современника, Гюре.

"Голова состарившегося злого ангела, с нечесанной, редкой бородой и грубым носом; густые щетинистые брови, точно пучки колосьев, прикрывающие глубокие зеленые глаза; огромный продолговатый череп, совершенно голый и отмеченный загадочными шишками, отражают в этой физиономии странное противоречие упрямства и циклопических аппетитов <...> Его биогрфия есть длинная скорбная драма; его жизнь есть неслыханная смесь острого мистицизма, выливающаяся то в садизм, то в угрызения совести и покаяние, то в глубокое падение в искусственное забвение".

Богемная, пьяная, наркотическая жизнь, бисексуальные страсти, одна из которых - к молодому гениальному поэту Артюру Рембо - кончается дикой ревностью, стрельбой из пистолета, ранением Рембо и двухлетним заключением в тюрьму. Там, как и должно быть, с Верленом происходит внутренний переворот, религиозный экстаз, там сочиняется гениальный сборник стихов "Мудрость". А после - скромная жизнь в Англии, во французской провинции, приходит слава и - вновь - страсть к другому юноше, открытый разгул и пьянство, окончательное падение - и всемирная слава. Наконец смерть и бессмертие.

Мы уже познакомились с программным стихотворением Верлена "Искусство поэзии". Ниже - еще несколько его текстов в переводах русских символистов. Обратите внимание на то, как передается музыкальное настроение, выявление его через мир ароматов, как передаются те смутные чувства, которые вызывает музыка в первом из них; как таинственны, мистически переданы человеческие чувства во втором; как проявляется жизнь в мечте, в грезе, в вечных исканиях вкупе с мистикой в третьем.

1 Целует клавиши прелестная рука, И в сером сумраке, немного розоватом, Они блестят; напев на крыльях мотылька (О, песня милая, любимая когда-то!) Плывет застенчиво, испуганно слегка, - И всё полно ее пьянящим ароматом, И вот я чувствую, как будто колыбель Баюкает мой дух усталый и скорбящий. Что хочешь от меня ты, песни нежный хмель? И ты, ее припев, неясный и манящий, Ты, замирающий, как дальняя свирель, В окне, растворенном на сад вечерний, спящий!                              (Перевод В. Брюсова) 2 Это - нега восхищенья, Это - страстные томленья, Это - трепеты лесов, Свежим веяньем объятых, Это - в ветках сероватых Хор чуть слышных голосов. О, прохладный, слабый ропот! И чириканье, и шепот, - Ветер веет над травой, Вопли нежные срывая... Ты сказала б: то глухая Качка камней над водой. В этой жалобе ленивой Слышен плач души тоскливой: - Ах не нашей ли души? Не моя ль с твоей, скажи мне, Тихо млеют в кратком гимне Влажным вечером в тиши?                      (Перевод Ф. Сологуба) 3 Вещая чайка морская, Скорбная дума моя! Ветер уносит, лаская, Волны качают тебя, Вещая чайка морская!                      (Перевод О. Чюминой)

Символ чайки будет очень характерен и для русских символистов (да не только символистов: вспомним хотя бы чайку - символ театра МХАТ), и для позднейших визионеров во всем мире, вплоть до повести американца Ричарда Баха "Чайка по имени Джонатан Ливингстон".

Верлен высказал свои теоретические взгляды на искусство в книге "Проклятые поэты", имея в виду Рембо, Малларме, себя и некоторых других.

Вот принципы их творчества по Верлену:

1. Искание высших идеалов;
2. Стремление к божеству;
3. Полная реформа поэтики, "спасающей" священнодействующих поэтов от толпы.

"Я ласкаю мечту - написать книгу стихов, из которой человек совершенно был бы изгнан. Пейзажи, вещи, зло вещей, добро вещей. В них будет много музыки", - говорил Верлен.

Крупнейшим символистом и формотворцем был Стефан Малларме. Фантазия и свобода воображения были для него более реальным фактом, нежели сама действительность. Приведем в переводе Эллиса один из лучших символических сонетов поэта "Лебедь".

О лебедь царственный и девственно прекрасный, Теперь взломаешь ли размахом белых крыл Забвенья озеро, где белый иней скрыл Полетов тщетных лёд прозрачный и бесстрастный. О лебедь прежних дней, безумны и напрасны Полеты гордые, ты тот же, что и был. Но край, где жить зимой, ты в песне не сложил. И вот блестит зимы покров тоскливый, ясный. Пространства мертвые ты презрел бы, гордец, Но шею белую склоняет агония, Ты весь закован льдом, и близок твой конец. Весь облаченный в сны презренья ледяные, В своем изгнании, в бесплодности зимы Ты белым призраком означен в царстве тьмы.

Здесь всё - каждая строчка, каждый образ имеет символическое значение: и сама любовь, и озеро забвенья, и лед тщеславных полетов, и ледяные сны презренья, и самый белый цвет, находящийся в контрасте с царством тьмы.

И разумеется, образ белого лебедя тоже перекочует в русскую символистскую поэзию.

"С тех пор, как Мария покинула меня, - пишет Малларме в "Осенней жалобе" о своей умершей спутнице, - чтобы удалиться на другую звезду, - на какую? Орион, Альтаир или на тебя, зеленая Венера? - я всегда любил уединение. Сколько дней я провел один со своей кошкой. Один, то есть без материального существа - а моя кошка есть мистический товарищ - дух <...> Из времен года я люблю больше всего последние истомленные летние дни, непосредственно предшествующие осени; из часов дня те, когда солнце исчезает перед исчезновением. Точно также и в литературе: я ищу грустного наслаждения в умирающей поэзии последних минут Рима, поскольку он однако не заражен молодящим веянием варваров и не бормочет детской латыни первых христианских прозаиков".

"Это был, - пишет о Малларме критик Брандес, - изящный и бодрый старик среднего роста с заостренной серебристой бородкой, с ушами сатира и блестящими глазами <...> В его приемные дни были толпы. Его слово вызывало восторженное сочувствие".

Легко представима разница между двумя вождями и классиками символизма: Верленом, представляющим среднее городское мещанство и Малларме, являющим собою его верхушку. Познакомимся теперь с третьим - Артюром Рембо, представителем или лучше сказать, выразителем городских низов.

БОГЕМА Засунув кулаки в дырявые карманы, Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал. Какие - о-ля-ля! - в мечтах я рисовал Великолепные любовные романы! В своих единственных, разодранных штанах Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая. К Большой Медведице моя корчма пустая Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах. В траву усевшись у обочины дорожной, Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно Мне на лицо росу, я плел из рифм венки. И окруженный фантастичными тенями, Из обуви моей, изодранной камнями, Как струны лиры, я натягивал шнурки.                              (Перевод М. Кудинова)

Следующее стихотворение А. Рембо, которое мы здесь приводим, абсолютно программное не только для самого автора, но и для всего французского символизма в целом. Перевод его принадлежит по одним данным Е.Г. Бекетовой, бабке великого Александра Блока, по другим - его матери, А.А. Кублицкой-Пиоттух.

ГЛАСНЫЕ А - черный; белый - Е; И - красный; У - зеленый. О - синий; тайну их скажу я в свой черед. А - бархатный корсет на теле насекомых, Которые жужжат над смрадом нечистот. Е - белизна холстов, палаток и тумана, Блеск горных ледников и хрупких опахал. И - пурпурная кровь, сочащаяся рана Иль алые уста средь гнева и похвал. У - трепетная рябь зеленых вод широких, Спокойные луга, покой морщин глубоких На трудовом челе алхимиков седых, О - звонкий рев трубы, пронзительный и странный, Полеты ангелов в тиши небес пространной, О - дивных глаз ее лиловые лучи.

Рембо был совершенным гением и совершенно необузданным декадентом. Он прожил тридцать семь лет, как и пристало истинным поэтическим гениям, но как поэт прожил меньше. Годам к тридцати он вообще бросил поэзию, уехал в Африку и стал коммивояжером. Однако и то, что Рембо успел создать, вошло в золотой фонд мировой литературы: "Офелия", "За музыкой", "Завороженные", "Пьяный корабль"... - истинные шедевры лирической поэзии, бессчетное число раз переводившиеся на все языки мира, в том числе и на русский лучшими поэтами - от Сологуба до И. Бродского.

Вот четверостишие поэта, вероятно, принадлежащее к числу последних его поэтических текстов, замечательно перекликающееся с последними же текстами Надсона и Блока. Сравните их.

Рембо (в переводе М. Кудинова): Рыдала розово звезда в твоих ушах, Цвела пунцово на груди твоей пучина, Покоилась бело бескрайность на плечах, И умирал черно у ног твоих Мужчина. Надсон: Не говорите мне: он умер. Он живет! Пусть жертвенник разбит - огонь еще пылает, Пусть роза сорвана - она еще цветет, Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает!.. Блок: Яблони сада вырваны, Дети у женщины взяты. Песню не взять, не вырвать - Сладостна боль ее.

Впрочем, аргументированно доказать схожесть этих стихотворений затруднительно, как невозможно алгеброй поверить истинную гармонию, что, в общем-то, и доказывали своим творчеством символисты.

"Я верил всем волшебствам, - писал Рембо в "Иллюминациях". - Я изобрел цвета гласных: А - черное, Е - белое, У - красное, И - зеленое, О - голубое. Я определил форму и движение каждой согласной и при помощи инстинктивного ритма надеялся изобрести поэтическое слово, которое рано или поздно было бы доступно всем чувствам. Я привык к иллюминациям. Я искренно видел мечеть на месте фабрики, коляску на небесных путях, салон на дне озера, чудовища, тайны. Заглавие водевиля вызывало передо мной ужасы. Потом я объяснял мои магические софизмы галлюцинациями слов. Я кончил тем, что признал расстройство моего ума священным!"

Это стремление выразить слитные впечатления от ощущений звука, цвета и запаха совершенно и полностью передалось русским символистам, доказательством чему служит хотя бы книга К. Бальмонта "Поэзия как волшебство".

Такими разными, даже намеренно противоположными в собственном жизнестроительстве были французские символисты, которых, тем не менее, объединяло общее возвышенное и магическое служение слову. Крупными поэтами школы символистов были Рене Гиль, Жюль Лафорг, Анри де Ренье, Реми де Гурмон и другие.

Влияние этой группы было таково, что в последние десятилетия XIX века символизм стал главной поэтической школой всех европейских стран.

Однако влияние и обаяние Верлена, Малларме и Рембо здесь все-таки не главное. Главное, видимо, состояло в более-менее общей исторической ситуации, сложившейся в европейских странах, равно как и в том, что сам символизм начинался еще в недрах тоже общего для всей Европы романтизма, недаром символистов зовут неоромантиками. При всей разнице этих течений можно, тем не менее, говорить об общем для тех и других миросозерцании - идеалистическом, часто мистическом, общих взглядах на искусство, общую борьбу с устаревшими и окаменевшими формами поэзии.

И точно так же, как существовали английские и французские, немецкие и русские романтики или символисты, можно говорить о романтиках или символистах европейских. Подобно тому, как влияние Байрона на русских поэтов иной раз было значительно больше, нежели на соотечественников, так и влияние, например, норвежского драматурга и поэта Хенрика Ибсена не только на скандинавскую, но и на всю мировую словесность просто неоценимо. Так что вполне правомерно назвать всемирным влияние таких представителей символизма, как бельгийцы Морис Метерлинк и Эмиль Верхарн, норвежцы Хенрик Ибсен и Кнут Гамсун, немцы Фридрих Ницше и Стефан Георг, американец Уолт Уитмен, итальянец Габриэле дуАннунцио... В самом деле, не следует разграничивать этих авторов по национальностям. Уж о ком, о ком, а о символистах всех народов можно сказать - одна семья. И общее у всех этих разноликих писателей - стремление говорить символами, передавать не только яркое, определенное, но смутное и подсознательное, улавливать мистическую связь с высшим и потусторонним. И разумеется, русские пистели - не исключение.