Плеяда 42

Стоял уже март. Пацаны, дождавшись очередного воскресенья, ушли на свои горы, где у них были "трассы", трамплины, где можно было свободно, ни от кого не прячась, покурить. В такие дни Евгения оставалась с девчонками, у которых, в отличие от мальчишек, все было пристойно, прилично: ни бурных неповиновений, ни сногсшибательных вопросов, лишь мелкие жалобы, ябеды, в которые даже не хотелось вмешиваться. Воспитательница откровенно скучала с девчонками, и, когда к обеду к дверям детдома подкатила ватага ребят, она вышла на крыльцо и, видя перед собой веселые, раскрасневшиеся от мороза лица, позавидовала им.

- Ну как, ребята?.. - спросила она, хотя все было написано на их физиономиях.

- Отлично! - отозвался Ваганька, сияя щеками-помидорами. - Снег - во!.. - он поднял большой палец, торчавший из порванной рукавицы.

- А меня вы можете взять с собой?

- Конечно!.. - и, поняв, что поспешил, Ваганька вопросительно посмотрел на Уразая. Уразай молча обтирал рукавицей лыжу, не глядя на воспитательницу.

- Дима, Саша на тебя смотрит, - сказала Евгения.

- Горы не мои, идите катайтесь, - ответил Уразай, коротко взглянув на нее.

- Я с вами хочу. Дима, зайдешь за мной после обеда, лыжи у меня есть, - сказала она, голосом призывая его к милосердию.

Это был первый разговор между ними со времен коровника, и Евгения чувствовала, что ей приятно сдаваться, что, сдаваясь, она побеждает...

- Только не тянуться, а то бабы всегда тянутся, - грубовато ответил Уразай.

- Дима, как тебе не стыдно, какая я тебе баба? Я девушка, - сказала она немного капризно, испытывая радость: "Боже, чему я радуюсь?.. Неужели тому, что этот мальчишка зайдет за мной".

Когда Уразай подкатил к домику на краю села, Евгения была одна; заслышав скрип снега под окном, она выскочила в сени:

- Заходи, Дима, - замахала она призывно рукой, распахнув дверь сеней.

Он расстегнул крепление, обстучал один валенок о другой и вошел в дом, с любопытством оглядываясь.

- У меня крепление одно оборвано, - сказала Евгения, приседая над лыжей на полу. Уразай присел рядом.

- Сыромятину надо, - он сунул руку в карман своего короткого пальто и вытащил целый ком всяких веревочек, ремешков и проволок, выбрал что-то, ему нужное, и принялся ладить крепление. Евгения, устранившись от дела, стояла над ним.

- Дима, у тебя три макушки - три жены будет. Говорят еще, трехмакушечные счастливые.

- Не знаю. Ставьте ногу... Да не босую, в валенке.

Евгения сунула ногу в валенок и поставила на лыжу.

- Ну и нога у вас - совсем детская.

- У меня еще ничего, а у мамы моей совсем маленькая. Дима, поедем к нам летом: моя мама знаешь как обрадуется, она у меня всякие пироги умеет печь и добрая, я по ней так соскучилась!..

Уразай поднял на воспитательницу голову и улыбнулся своей кривоватой улыбкой.

- Разве вы все еще ее любите?

- Конечно, люблю. А ты разве не... - Евгения, спохватившись, закрыла ладонью рот.

- Я только помню, - сказал мальчишка спокойно.

Они вышли из дому и, надев лыжи, пошли между заиндевелыми акациями по направлению к косогорам. Уразай шел первым, быстро забирая все выше по большому, пологому склону. Село уже было внизу. Дымили трубы печей, и дым высоко поднимался к мутному, еще почти зимнему солнцу.

- Дима, не беги, - попросила Евгения. - Я за тобой не успеваю. - На самом же деле ей дольше хотелось побыть с ним наедине.

Она остановилась совсем и, глядя на панораму села, сказала:

- Хорошо-то как!

Уразай тоже остановился, но смотрел не на село, а на воспитательницу. Евгения боковым зрением видела его взгляд, который немного смущал и радовал ее. Сделав вид, что ничего не замечает, она повернулась к нему и улыбнулась.

- Кругом такая красота, а ты бежишь.

- Кататься лучше, - сказал Уразай.

- Надо и останавливаться: когда летишь, ничего не замечаешь, а ты летишь с горы, Дима.

- Пока стою.

- Нет, ты летишь, только куда ты летишь - я не знаю. У тебя есть мечта? Скажи мне самую заветную свою мечту.

- У меня нет мечты.

- Но чего-нибудь ты хочешь?

- Хочу скорее стать взрослым, выйти из детдома и распоряжаться своей жизнью сам; когда я стану взрослым, меня уже никто не будет ставить на ночь, бить "щелбаны", - голос его стал резким. - Я буду все сам, все сам!.. Но это не мечта: этого я хочу каждый день, каждый час!

Евгения внимательно посмотрела на разволновавшегося Уразая.

- Теперь я понимаю, почему ты такой своевольный, у тебя повышенное чувство личной свободы, но "все сам" - это почти абстрактно.

- Что это слово значит? - спросил он.

- Это значит, что у тебя нет никакой реальной задачи, цели... Зачем тебе столько неограниченной свободы, чтобы тебя не ставили на ночь? Но это слишком по-детски: ты вырастешь, и к тебе будут другие требования. И сможешь ли ты распорядиться своей свободой, не причиняя вреда другим? Ты слишком суров, Дима, еще ребенок, а так суров: к тебе нельзя подступиться... Надо жить открыто и больше любить других, тогда будет легче и тебе, и тем, кто вокруг тебя. Когда-нибудь ты это поймешь.

- Почему все взрослые говорят нам: " Когда-нибудь ты это поймешь". Разве я сейчас не могу понять?

- Многого не сможешь, Дима. Я сама еще только начинаю кое в чем разбираться. Если мы будем жить с тобой в мире и дружбе, я расскажу тебе все, что я знаю и что узнаю, а ты научишь меня кататься на лыжах. Говорят, ты хорошо катаешься.

- Только не визжать и не падать на задницу, а то девчонки всегда так.

- Вперед, учитель! Я не буду визжать и падать на задницу.

Евгения радостно засмеялась.