Плеяда 42

Директор поджидал новую воспитательницу в начале коридора, у двери в "воспитательскую".

- Извините, что побеспокоил, Евгения Ивановна. Да вижу: стоите... думаю: дай позову, поговорим о наших стервецах-сорванцах. Пройдемте ко мне в "боковушку".

"Боковушкой" директор детского дома, Федор Николаевич Созин, называл свой кабинет - это была маленькая комнатка, смежная с воспитательской. Дверной проем в нее находился почти в самом углу, и название "боковушка" к ней подходило кстати. В "боковушке" стоял большой и уже старый письменный стол, у стола - кресло, обитое дерматином, из левого протертого подлокотника виднелась вата; от входа слева, под окном, стоял диван с круглыми валиками, обитый тем же коричневым дерматином, что и кресло. На этом диване, засидевшись за работой, директор частенько проводил остаток ночи. Справа по входу, в дальнем углу, на маленьком столе стояла радиола, которую выносили из директорского кабинета только по праздникам, и тогда были "танцы под радиолу" - мечта девчонок; в правом ближнем углу - этажерка с книгами, за ней несколько свернутых в трубку плакатов. Свободным местом в кабинете оставалось только место у двери - "пятачок", как называл это место директор. "Пятачка" в детдоме все побаивались...

Директор вошел в "боковушку" первым, воспитательница за ним, она видела его большую, широкую спину, стриженый крупный затылок, ровно переходящий в короткую мощную шею. А когда он повернулся к ней, удивилась его лицу: оно как будто было не от этого затылка и шеи; все на нем: глаза, рот, нос, подбородок - было скучено, словно лицо старалось съежиться, чтобы придать хоть что-то безобидное большому телу с ручищами, покрытыми рыжими волосами и конопушками. Конопушки были видны даже на пальцах, толстых и коротких.

Созин взял в воспитательской стул и поставил его на "пятачке".

- Садитесь, Евгения Ивановна, - сказал директор, как говорил в добром расположении духа второклашке Нюсику - самому маленькому человеку в детдоме: "Здравствуйте, Геннадий Петрович".

Воспитательница почувствовала иронию, но не обиделась: совсем недавно она была просто Женей, Женькой.

- Понравились вам наши детки? - спросил директор, примащивая свой мясистый зад на край стола и складывая руки на груди.

- Ничего ребята, - ответила воспитательница. Она сидела перед ним, стоящим, и чувствовала себя очень неудобно, как бы совсем маленькой: отвечая, ей пришлось почти задирать голову.

- Ну-ну...- директор покивал головой. - Что-нибудь уже выкинули?

- Нет пока.

- Выкинут, - спокойно заверил Созин и перешел на более деловой тон. - Я ведь, Евгения Ивановна, с вами еще не разговаривал. Прислали вас к нам (выбирать-то в этой глухомани не приходится, не в обиду вам сказано). Ну, я и подумал: пусть посмотрит на них, потом и поговорим. Посмотрели вы, значит?

- Посмотрела...

- А теперь скажите-ка мне, что вы считаете самым главным в работе воспитателя? Не подумайте, что экзаменую - хочу знать вашу позицию, цель вашу.

- Самым главным... - она замялась, - пожалуй, сделать ребят лучше, духовно богаче, чем они есть.

- Благородно, очень благородно, - и было непонятно: смеется Созин или говорит серьезно.

- А как вы будете это делать, интересно?

Воспитательница пожала плечами:

- Ума не приложу...

- Хорошо сказано. Во всяком случае, честно. А я вот, Евгения Ивановна, отцовский метод применяю: спускаю со стервеца штаны и порю, пока не закричит и прощения не запросит.

- Но это же прямое унижение... достоинства, личности ребенка!

- Это как вам называть угодно. А я вот что хочу знать: будете вы на меня жаловаться или не будете? Если будете, то ведь мы, пожалуй, и рассориться можем: жалобщиков, согласитесь, никто не любит.

Она нахмурилась, Созин сразу заметил это:

- Не обижаться, Евгения Ивановна, только не обижаться; я ведь перед вами как на духу. Ну, имею такую старорежимную слабость: выпороть стервеца, пока прощения не запросит; так они это даже больше предпочитают, чем стоять в углу: раз! - и готово, отделался.

- А если не запросят?.. - перебила директора воспитательница.

- О чем это вы? А-а!.. Все просят. Один шельмец сразу просит, еще штаны с него не успеешь спустить, а другой и потерпеть может, личность свою поотстаивать, достоинство, как вы говорите. Да раз пять вытянешь, и забудет про свои убеждения; да и какие у них убеждения - упрямство одно дурное.

- А разве они не могут быть убеждены, что бить их нельзя? Или что просить пощады у неправого человека - это, если хотите, постыдно. Разве они этого не могут понимать? - она загорячилась.

- Евгения Ивановна... О, Евгения Ивановна, ишь куда повернули. Да я им что, враг что ли, у кого просить "постыдно"? Ну, дернул там раз, другой... Для их же пользы: в будущем благодарить будут. Да и покориться директору - тоже не грех: директор все же, а если каждая сопля перед нами нос задирать будет, Зою Космодемьянскую из себя корчить, что и слово из него не вышибешь?.. Тогда, милая, труба нам, эти стервецы такие номера откалывать начнут, закачаешься. Более всего круговая порука опасна - это как бы по-нашему: "один за всех - все за одного". Только у них это: один натворил, а все скрывают, вот здесь и попробуй сделать их духовно богатыми без этого вот, - и директор показал из-под полы пиджака кончик потертого брючного ремня. - Так вы уж скажите, принимаете вы такого грешника или в РОНО обратитесь?

- Буду решать по обстоятельствам: слова ваши мне ничего не доказывают, Федор Николаевич, - сказала воспитательница.

- О, вы политик, Евгения Ивановна, политик...- директор убрал руки с груди и правой хлопнул себя по ляжке. - Что ж, отлично!.. Давайте по обстоятельствам... Только, чур, все свои новшества со мной согласовывать: честно сказать, побаиваюсь, чтобы вы чего не намудрили: любите вы, молодые, новшества всякие вводить, накуролесите и тю-тю... А нам оставаться. Уж не обижайтесь, что я так прямо: повидал.

- Я и не обижаюсь, верно, и вы правы.

- Еще как. Недооцениваете вы нас, стариков.

- Да какой вы старик! - не сдержавшись, кокетливо возмутилась воспитательница.

- Ох, был конь - да заездился: тридцать пять уже, Евгения Ивановна; жена, дети, должность вот эта - директор детского дома, человек в высшей степени нравственный на этой должности должен быть, а как глаза поднимешь на таких граций, как вы...

Щеки воспитательницы заалели.

- Да не смущаетесь, я ведь только философствую, мыслишки... Вы ведь тоже мыслишки всякие допускаете, головка для того и дана человеку, чтобы мыслишки в ней заводились; вот, поди, смотрите на меня с видом кроткого ангела, а сами думаете: "Ах он, хрен толстобрюхий, на что намекает... И как это такому животному детей доверили?.." - Воспитательница улыбнулась и потупила голову. - Ох, Евгения Ивановна, ни бога, ни черта! Одна сфера, - директор покрутил над собой пальцем. - Раз живем... я же матросней самой распоследней был, учился заочно, скуки ради. Уйдешь в море, а что делать в нем - в открытом, широком?.. Вахту отстоял и дрыхни, или "козла" забивай, или воображениями себя женскими мучай, со всеми вытекающими отсюда последствиями... А я решил институт закончить и обязательно какой-нибудь гуманитарный: тягу, знаете, такую имел - среди матросни грамотным словечком шикануть. Ввернешь, бывало, слово "тенденция" или "аспект", сам ни черта не знаешь, что это такое, а уже выше других себя чувствуешь, с этого и началось. С вами такого не было, Евгения Ивановна?

- Нет...

- А почему краснеете? Ну не буду смущать, больше не буду. Разоткровенничался: повеяли вы на меня молодостью, чистотой... Все это, милая Евгения Ивановна, я допускаю: и делать детей духовно богаче, и порку им не устраивать, всей душой - "за"!.. Но в жизни случается и кое-какие нарушения и даже подлости допускать во имя общего блага; иных стервецов ведь не только духовно богатыми, а хотя бы не жуликами и бандитами из детдома выпустить. На днях вот они в сельповский склад залезли, теперь только "Курортные" и "Казбек" смолят, а я вот "Северок" потягиваю. Разве это справедливо? По справедливости я бы должен "Курортными" пыхтеть, а им бы можно и пообождать хотя бы до первой рабочей получки. Но попробуйте убедить их в этом, и кого убеждать - всех? Но все-то не воровали. Воровали трое-четверо. А кто? Как узнаешь?.. Когда они молчат, стервецы, насмерть, как партизаны. Вот здесь и приходится среди них своего человека иметь - осведомителя, если хотите.

- Но это же подло, Федор Николаевич!

- Ради общего блага ничего не подло, Евгения Ивановна. На этом стояли, стоим и стоять будем!.. - директор расставил по местам ранее скрещенные ноги и убрал с кромки стола зад. Воспитательница поняла, что разговор окончен, и тоже встала:

- Мне можно идти?

- Идите, милая, ни пуха вам ни пера.

- К черту! - сказала воспитательница и улыбнулась.

- Славная, ей-богу, славная, - директор вышел за ней в коридор и уже вслед добавил: - Проследите за отбоем, чтобы все были на месте.