Плеяда 42

Отбой по зимнему распорядку дня объявлялся в детдоме в двадцать два часа. Евгения стояла в комнате ребят лицом к окну, опираясь тонкими пальцами о подоконник. За стеклом словно висел черный занавес - до того густой была вечерняя зимняя тьма. Но Евгения не замечала этого: сознание ее было занято множеством событий, происшедших с ней за последнее время. Этим летом она окончила педагогическое училище, но сразу же по окончании заболела и около месяца пролежала в больнице, потом еще два, по совету врачей, набиралась сил у родителей в деревне; можно было остаться там и работать в школе, но она вернулась в город, потому что хотела жить в городе. И по распределению должна была остаться в городе, но предназначавшееся ранее ей место было уже занято, и ее направили в район, а из района - сюда, в село Печерка, воспитателем в детский дом. Ни директора Созина, ни его "стервецов" Евгения совсем недавно не знала и могла никогда не узнать, и, не появись вчера здесь, она сегодня не думала бы о них. И сейчас ее мучил один абстрактный вопрос, требующий довольно конкретного ответа: а случилось ли что? Стоит ли волноваться? Вчера не было никого - значит, нет и сегодня. Есть только она, ее субъективные ощущения. "Философия индивидуализма", - сказал бы отец. - "А разве за индивидуализмом ничего нет, папа?" - "Он оставляет человека одиноким". - "А разве это не так?.." Она с силой нажала пальцами о подоконник - суставы захрустели.

За своими мыслями Евгения совсем забыла про мальчишек, и, конечно же, такого невнимания к себе они простить не могли: в спальне за ее спиной начался бой подушками. И, повернувшись, она растерялась: подушки летали как снаряды, подушками дубасили друг друга по головам, а на свободном от коек месте, оседлав "коней", сражались подушками двое рыцарей. В одном Евгения узнала Толстенко; он сбил своего белобрысого противника и гарцевал по кругу на поджаром скакуне (скакуном был Гера Скобелкин), издавая победный клич. Спальня была большая, на семнадцать коек, и останавливать кого-то одного просто не было смысла, Евгения растерянно прокричала:

- Прекратите! Прекратите сейчас же!..

Но вместо прекращения одна подушка, выбрав соответствующую траекторию, полетела прямо в нее, Евгения еле успела отбить ее руками и увидела хамоватую улыбочку Толстенко, который тут же отвернулся, сделав вид, что ничего не знает. От отчаяния и нахлынувшей злости воспитательница размахнулась и двумя руками запустила подушку в Толстенко, тот, не глядевший на нее и не ожидавший такого поворота, был сбит с "коня" и шлепнулся на пол. Поднялся такой хохот и визг, что из соседних спален понабежали мальчишки и девчонки, кучею столпившись у двери.

- Здорово вы Толстяка срезали! - кричал рядом с Евгенией мальчишка с пухлыми розовыми щеками и, схватившись за живот, согнулся, весело смеясь. Евгения пыталась удержать в лице строгость, но веселье мальчишек было столь заразительным, неподдельным и незлым, что она не сдержалась и расплылась тоже почти детской улыбкой. Но тут образовавшаяся в дверях пробка была продавлена мощной фигурой директора, и он вступил в спальню.

- Что здесь происходит?!

Подушки еще валялись на полу.

- Где твоя подушка, оглоед?! - Мальчишка, недавно весело кричавший: "Здорово вы Толстяка срезали", понуро прошел и поднял с пола подушку.

- Марш в коридор! - рявкнул директор; пацан, проходя мимо него, втянул голову в плечи и как раз вовремя: крепкий подзатыльник прибавил ему скорости.

- А твоя?.. Тоже в коридор!..

Это был Уразай. Проходя, он покосился на воспитательницу, и независимая улыбка покривила его губы. "Ты еще потешаться над нами будешь, рожи корчить, сопля! " - и директор влепил Уразаю свой знаменитый "щелбан", мальчишка даже не пригнулся, только резко обозначились узлы на его скулах и на побледневшем сразу лице недобро сверкнули красивые глаза.

В коридор угодили четверо. Они стояли босиком на холодном крашеном полу в больших, до колен, черных трусах, в таких же, не по росту больших, майках, подмышечные проймы которых свисали у всех до пояса, и все четверо понуро смотрели в пол. Директор, заложив руки за спину и широко расставив ноги, стоял перед ними.

- Кто устроил этот содом? Отвечай, Ваганьков, - и директор ткнул пальцем в живот мальчику, который кричал: 'Здорово вы Толстяка срезали!".

- Не я первый, в меня кинули, и я кинул, - сказал он, подняв на директора ясные, правдивые глаза.

- Кто в тебя кинул?

- Не знаю... Не заметил, - отчеканил мальчишка.

- Ты что скажешь, Богомолов? - директор повернулся к следующему.

- У меня кто-то подушку схватил и кинул.

- Тоже не знаешь, кто?

- Честное слово, Федор Николаевич, не заметил я.

- Ты, Уразай?..

Уразай молчал.

- Отвечай, почему твоя подушка валялась на полу, - сказал директор угрожающе медленно.

- Упала нечаянно, - не глядя на директора, ответил Уразай.

- Почему она упала не у твоей койки, а черт знает где? - продолжал директор тем же медленным тоном, не предвещающим ничего хорошего.

- Ее, проходя, кто-то оттолкнул ногой, - сказал Уразай.

- Кто оттолкнул?

- Не знаю, не заметил.

Евгения видела, как шея и затылок директора начали багроветь.

- Слушай, клоп вонючий! Когда ты перестанешь врать!? Когда ты научишься говорить правду? До каких пор!.. - Директор заложил средний палец между большим и указательным, и его огромная рука нависла над Уразаем... Мальчишка скосил на директора зло сузившиеся глаза и срывающимся голосом сказал:

- Если ударите, я уйду из детдома.

- Посмотрите, он еще угрожает, - удивленно и обиженно протянул директор. - Убирайся хоть сейчас, - он указал рукой на дверь, - но штаны надевать не смей: штаны тебе дал детдом, государство!.. - Созин уже кричал, но его рука, уже готовая влепить Уразаю свой классический "щелбан", разжалась и незаметно опустилась вдоль туловища.

- Марш по койкам! И чтобы мертвая тишина. Если еще раз мне придется зайти к вам, вся четверка будет стоять в коридоре до утра.

Мальчишки один за другим юркнули в спальню.

- Что произошло, Евгения Ивановна? - спросил Созин, когда они остались в коридоре вдвоем.

- Отчасти я виновата: сама не уделила им должного внимания, ушла в свои мысли, они, видимо, и решили вывести меня из задумчивости.

- Хорошо еще, что они не закидали подушками вас.

- Да запустили!.. И я запустила...- воспитательница чуть было не принялась рассказывать, как она запустила, но спохватилась и покраснела. Директор улыбнулся.

- Помилуйте, уж не вы ли зачинщица?

- Знаете, Федор Николаевич, сейчас я думаю, что именно я: ведь это было устроено в мою честь, а значит, и мной, - сказала Евгения и добавила: - Кажется, сам человек всегда несет собой часть зла, которое вокруг него реально творится, и пусть у него даже самые благие намеренья...

- Ой, матушка, куда вас понесло. А врут-то как, заметили? Хоть плюй в глаза...

- Над этим надо подумать: все ли правильно с нашей стороны.

- Милая, - Созин положил на плечо Евгении руку, - не обижайтесь, но в вас слишком много школьного, каких-то страданий молодого Вертера - это пройдет. А сейчас домой; кстати, вас устраивает жилье?

- Спасибо, домик теплый, только страшновато: у самого леса.

- Лес не люди, его бояться нечего. Зато какая подруга у вас. Ух, женщина!.. -

Созин сжал руку в кулак. Евгения улыбнулась.

- Правда, с Галей мне повезло, она умница.

- Кому-то еще больше повезет... А ум, по-моему, в женщине - не главное, но не буду обижать... Отдыхайте, а я еще посижу тут с тетрадями...

Евгения не пошла домой сразу: ее почему-то потянуло в мальчишескую спальню. Она осторожно открыла дверь и тихо вошла. Разговор в спальне, который она только что слышала, с ее появлением оборвался, она медленно шла по проходу между кроватями.

- Вам тоже попало? - услышала приглушенный до полушепота голос, остановилась у кровати говорившего, присела на край; в слабом свете, проникавшем из коридора в щель неприкрытой двери, по пухлым щекам и веселому блеску глаз Евгения сразу узнала мальчишку, который кричал: "Здорово вы Толстяка срезали!.."

- Нет, мне не попало, я же воспитательница.

- Он и на воспитателей, знаете, как кричит.

- А тебе больно было?

- Когда он меня по затылку, что ли?

- Да.

- Фи-и!.. Погладил; если бы он со всего маху, я бы в коридор вылетел. Легко отделались: мог на всю ночь поставить, пока зачинщика не назвали. Ему чуть что, сразу зачинщика подавай.

- А назвали бы? - спросила Евгения.

- Пришлось бы кому-то на себя брать или Геру Скобелку просить ...

- Значит, это Гера начал?

- Нет, - Ваганька замолчал, - нельзя мне этого вам говорить; вы же воспитка наша.

- Не называй меня так: неприятное слово.

- Как хотите, не буду.

- Почему ты не хочешь мне сказать? Я же такая, как вы...

- Вы с директором, вам с ним положено.

- Ну и директор с нами, мы все вместе!.. - сказала Евгения. Со всех сторон раздались смешки, койки заскрипели. Ваганьков продолжал:

- По-вашему, мы должны пойти и сказать директору, где мы прячем курево, порох, пугачи, поджиги?.. Но он же у нас сразу все отнимет и еще по шеям настукает.

- Надо отказаться от курева и пугачей и найти себе другое занятие: организовать кружки танцев, песен, обсуждать книги, самим писать... Пишет кто-нибудь из вас стихи?

- Ху-у-у! - спальня возмущенно загудела. Кто-то запел: "В лесу родилась елочка..." Все засмеялись.

- Скука в ваших кружках. Был у нас один - Катеринушка вела: загонит всех в рабочую комнату и не выпускает, как в тюрьме ...

- А ты разве в тюрьме был? - спросила воспитательница.

Говоривший не ответил.

- Кто это сказал, можно я на тебя посмотрю? - Евгения прошла к кровати, с которое только что говорили, она склонилась и узнала Уразая. Тот, встретив ее взгляд, криво, не по-детски усмехнулся.

- Ты, правда, был в тюрьме? Ведь это страшно...

- Ничего, жить и там можно.

- Это страшно, что ты был в тюрьме; страшно, что ты говоришь - жить и там можно. Ты даже сам не знаешь, как это страшно ...

- Разве я девочка, чтобы всего бояться?

- Бояться ничего не надо, но в тюрьму должно человеку идти только за цель высокую, за правое дело, за любовь.

Уразай хмыкнул.

- Разве ты не веришь, что можно любить людей?

- Напридумывали все.

- Тогда ты очень несчастный, очень! И мне тебя жаль. А человек, вызывающий жалость, жалок.

Уразай ненатурально засмеялся. Евгения чувствовала себя отомщенной.