Плеяда 42

Последние дни декабря стояли очень холодными - ртуть на термометре, прибитом с улицы к косяку главного входа, уверенно подбиралась к сорока. В это утро Детешка, выскочивший на крыльцо в трусах и в валенках, лишь набросив пальто на голое тело, подбежал к термометру, стер рукавом со стекла мелкий иней, посмотрел на шкалу и припустил в комнату:

- Пацаны, ура!!! В школу не идем: на термометре минус сорок два!.. - И Детешка, скинув пальто, бросил его над головой, кверху полетели подушки, пацаны прыгали прямо на койках и кричали ура! При минус сорока занятия в школе отменялись. Можно было натирать мазью лыжи: день принадлежал им. Потом, вернувшись с крутых косогоров, они будут тянуть скрюченные морозом руки к огню у открытых печных дверец, жаться щеками к теплым кирпичам, отогревать иззябшие на лютом морозе тела... И жизнь в детдоме в такие дни всецело зависела от Вали-истопницы: в ее руках был огонь, тепло... Вообще-то, Валя топила с мужем, но когда он запивал, а пил он, пожалуй, всегда, то топить Вале приходилось одной. Было ей уже под сорок, но все, даже самые маленькие, называли ее Валей. Валя-истопница - крепкая, широкоскулая мордовка, она ходила всегда в ватных штанах и в зеленом солдатском бушлате, голову повязывала толстой вязаной шалью поверх косынки с цветочками.

В обязанности Вали-истопницы входило протопить печи двух жилых корпусов, еще корпус, где размещались клуб и столовая с кухней; все это строение выглядело буквой П. Был на территории еще один маленький корпус, который тоже отапливался: это как раз тот домик для занятий, где у Евгении произошло первое знакомство со средней группой. Домик этот стоял в стороне от основного здания, и затапливала его Валя-истопница самым последним, в нем она и оставалась, часто до утра. Часами она сидела там, у открытой дверцы печи, смотрела на огонь и курила; пойдет, подбросит в печь дров или закроет где вьюшку и снова сидит, курит и смотрит на огонь; о чем она думала, часами глядя на играющие языки пламени, никто не знал. Была Валя очень неразговорчива, да никто, пожалуй, и не пытался разговориться с ней; у мальчишек была своя жизнь, у воспитателей своя, а у Вали - своя. Но, потому как Валя-истопница курила, около нее всегда можно было увидеть "помощников", зарабатывающих у нее папироску. И можно было выклянчивать у нее целый день, добросовестно помогать часами, но ничего не добиться, а то вдруг сама молча сунет помощнику маленькую "байкалинку" и продолжает делать свое дело так же молча, безо всякого внимания к окружающим. Только один человек в детдоме пользовался особым расположением Вали-истопницы и привлекал ее внимание - это был Витька Толстенко, или Толстяк, он же Толстый; вел Витька себя с Валей-истопницей грубо, разговаривал похабными словами, рассказывал ей непристойные анекдоты, на что Валя только улыбалась, говоря как-то лениво и будто даже восторженно:

- Ну и Толстяк. Даешь, Толстяк...

Иногда Толстяк даже лез к ней... и если это было при всех, то истопница отмахивалась от него веревкой, которой обвязывала и носила через плечо поленья, но отмахивалась с тою же непонятной улыбкой, с которой говорила: "Ну и Толстяк. Даешь, Толстяк..." Определенно этот нахаленок почему-то или чем-то ее восхищал. Остальные же пацаны ничего подобного не смели проделывать и честно выслуживали "байкалинку", а если кто и решался на отчаянный шаг и начинал похабничать с ней, подражая Толстяку, то Валя больно опоясывала нахала веревкой и надолго изгоняла прочь.

Давно уже вернулись с гор пацаны, уже успели отогреть свои озябшие члены и съесть за ужином свою "вечную кашу" - самые отчаянные поставили валенки в сушилку. На улице остались темнота да лютая стужа, только трескало иногда перемерзшее дерево, и снова скованные морозом темень и тишина, даже самые брехливые собаки не желали студить свои глотки, расходовать тепло. Жизнь была там, где было тепло, где был огонь...

В домике для занятий мрак и тишина; в печи, за открытой дверцей, пляшут на березовых поленьях красные языки огня, и свет от них большим неровным квадратом колеблется на полу, на противоположной от печи стене, отображая на ней две застывшие тени: у печи сидят двое, огонь окрашивает их лица в багровый цвет и пляшет в глазах; и невозможно понять по глазам - о чем думает женщина, не моргая смотрящая на огонь, и видно, как алчно следят за ней глаза подростка. Вот женщина моргнула ресницами, шевельнулась, будто выходя из сна или из глубокой задумчивости, и негромко сказала:

- Иди, а то тебя хватятся.

- Не хватятся, - ответил Толстяк приглушенным голосом, - директора сегодня нет, а воспиталка новая.

И опять Валя-истопница, не моргая, смотрит на огонь. Она сидит на полу, подстелив под себя зеленый бушлат и ровно вытянув к печи ноги, на коленях ее платок, поверх которого лежат натруженные, со вздувшимися венами руки, рыжие волосы ее связаны на затылке в пучок какой-то цветной тряпочкой; кажется, она совсем не замечает, что рука подростка уже расстегнула на ней вязаную кофту и трогает большую, теплую грудь. Но вот Валя подняла руку и медленно повела плечами:

- Отстань. Разболтаешь...

- Не разболтаю...

Тени на стене заколебались...

- Ребята, кто знает, где Толстенко? - громко спросила Евгения, делая в своей группе отбой.

- Помогает истопнице, - сказал Колонок.

Евгения уже знала, что помогать истопнице - обыкновенное дело, особенно в такую стужу, но Толстенко не назначался: назначались Колонок и Васильев, оба они уже были в группе, и воспитательница сочла нужным проверить - действительно ли Толстенко помогает истопнице или ее обманывают.

Ночная сторожиха тетя Лиза подсказала, где вернее всего можно отыскать истопницу. Евгения собралась совсем, чтобы не возвращаться, попрощалась с ребятами и пошла к домику для занятий, куда направила ее тетя Лиза. Стужа сразу полезла в рукава, под полы пальто; снег, кристаллизованный долгим морозом, так звучно хрустел под ее ногами, что, казалось, слышно на всю деревню; было даже как-то боязно в ночи и в тишине производить такой шум. Евгения шла быстро, прикрыв рот и нос варежкой, а, когда впереди завидела крыльцо знакомого домика, она не сдержалась и припустила, спеша скорее скрыться от собачьего холода. Она заскочила в коридор так, словно увернулась от кого-то, бежавшего за ней следом, готового вот-вот ухватить ее за пятки, и с силой захлопнула за собой дверь.

- Ух!.. - вырвалось у нее от мороза за спиной и от сразу хлынувшей на нее благодати тепла. Печь с открытой дверцей разбрасывала в темноте блики света, и в этой открытой дверце, в играющем по стенам огне было что-то с детства знакомое душе, очень домашнее и донельзя приятное... Евгения в первый миг так и хотела присесть у огня, но кто-то метнулся из коридора в комнату, а на полу под стеной в бликах колеблющегося света она увидела обнаженные бедра женщины, лежавшей на полу и рукой тянувшей вниз на бедра белую ночную сорочку.

Воспитательница не видела лица женщины: оно не попадало в полосу света, но оно почудилось ей в виде какого-то мерзкого разврата с провалившимся носом...

- Чего тебе? - раздался голос из темноты, оттуда, где, по мнению Евгении, должно было находиться лицо в виде отвратительного развратного месива.

- Где воспитанник?! - срывающимся голосом крикнула Евгения; она ждала, что эта падшая женщина начнет запираться, но та равнодушно махнула рукой в сторону комнаты:

- Там.

- Как вам не стыдно?! Он же ребенок!

- Нашла ребенка. Не хуже любого мужика справляется...

- Боже! Да вас судить надо!..

- Не срами, девка, все мы из одного теста, может, и с тобой грех случится, - Валя-истопница выдернула из-под себя стеганые штаны и засовывала в них голые ноги с крупными, сильными икрами. - Говорила ему, хватятся - нет, лезет... - бубнила она недовольно, но без особого беспокойства.

- Толстенко, выходи, - сказала Евгения в темноту комнаты. Из темноты послышался скрип половиц, мальчишка вышел и стоял, склонив перед ней большую шишковатую голову.

- Иди спать.

- Не говорите директору.

- Я кому сказала: иди!..

Толстенко вышел, по коридору потянуло холодом, ворвавшимся в открытую им дверь. Воспитательница повернулась к истопнице.

- Это останется между нами, если вы мне дадите слово, что никогда ни с кем не повторите такого...

- Хорошо, девка, обещаю, - Валя-истопница как-то сразу засуетилась.- Добрая ты: я тебе варежки свяжу - с пухом козлиным будут.

- Ничего я от вас не возьму! Боже, как вы могли?.. - И Евгения выскочила на улицу.

"Дегенеративная женщина, полностью ушедшая в скотство", - так решила воспитательница об истопнице, но о случившемся никому не сказала.

Зато Толстяк, желая поддержать свой пошатнувшийся авторитет после последней драки с Уразаем, уже на второй день хвастал перед пацанами в школьной уборной, где они после уроков докуривали "подстреленные" у сельмага "бычки". В уборной были Ваганька, Уразай, Колонок, конопатый Шплинт и сам Толстяк, который рассказывал:

- Я уже свое дело сделал и лежал на ней: приятно лежать на бабе после этого... И вдруг - бамс-с!.. дверь открывается, и влетает наша Женечка. Я сразу в комнату юзанул, а Валечка-то моя лежит голая. Ну и доперла Женечка...

"Толстенко, выходи, - кричит. Я выхожу, усмехаюсь так... - Как, говорит, тебе не стыдно?".. А я ей: что естественно, то не позорно. Ну и заткнулась Женечка. Вот бы с кем, пацаны...- Толстяк сделал непристойный жест бедрами.

Уразай небрежно цыркнул слюной сквозь зубы:

- Врешь ты все.

- Я вру! - взвинтился обиженный Толстяк, напирая на Уразая грудью.- Можешь хоть у самой Женечки спросить.

- А откуда ты знаешь, что тебе с бабами можно? - лукаво спросил Толстяка Ваганька.- Может, ты молокосос еще...

- Сам ты молокосос! А от меня они уже забеременеть могут, Валечка, к примеру.

- Откуда знаешь? - не унимался Ваганька.

- Знаю, не такой дурак, как ты.

- Скажи, Толстяк, - просительно протянул Колонок.

- Давай два бычка.

- Один...

Колонок разжал протянутую к Толстяку руку. Толстяк, выбрав окурок пожирнее и раскурив, сказал:

- Если груди у тебя опухали и больно было, значит, тебе можно. Можно рукой проверить, так... пока из него не брызнет. А когда начнешь, лучше представить девочку, с какой бы ты хотел. Я всегда Надьку Шарапову представляю.

- Пацаны, давайте попробуем!..- конопатый Шплинт тут же полез в штаны. Но сколько он ни пробовал, ничего у него не брызнуло.

Уразай усмехнулся, циркнул слюной и вышел из уборной, за ним вышли Ваганька и Колонок.

- Толстяк не врет, - сказал Ваганька. - У меня было так больно, что я к фельдшерице ходил; она говорит, пройдет, и, правда, потом прошло.

Уразай промолчал. А поздно вечером он один вошел в домик для занятий (там уже никого не было) и встал в угол за печку... "Надо представить девочку, с которой бы ты хотел", - вспомнил он слова Толстяка. Но Уразай представлял не девочку, а воспитательницу Евгению Терехову...