Кузьмина-Караваева Е. Ю.

Наше время еще не разгадано...

"Водолей", 2000

Глава: Скифские черепки

Стихотворения 1910-1916 гг.

... знаю, - будет долгая разлука:
Неузнанной вернусь еще я к вам.
Е. Кузьмина-Караваева

О Елизавете Юрьевне Кузьминой-Караваевой написано уже немало очерков, статей, книг как в России, так и за рубежом. В то же время ее подвиг на пиве благотворения, ее участие в Сопротивлении и героическая гибель в фашистском концлагере нередко заслоняют от нас поэта. В поэтическую плеяду русского Серебряного века Е. Ю. Кузьмина-Караваева, легендарная мать Мария (1891 - 1945), входит как самобытный лирик... В 1910-е годы Кузьмина-Караваева была активной посетительницей знаменитых собраний не "башне" у Вяч. Иванова и участницей 1-го "Цеха поэтов", руководимого Н. Гумилевым. Она дебютировала сборником стихов "Скифские черепки", вышедшим в свет в Петербурге в 1912 г. Скифы считались тогда предками славян - русских и украинцев, - поэтому стихотворения поэта рассматривались современниками как своеобразная попытка реконструировать "скифский эпос" языческой прародины, найти дверь в "заповедную родину". Своей скромной книжкой Кузьмина-Караваева не просто приобрела поэтическое имя, а сразу же прочно утвердила себя в литературе. Ее сборник вызвал неожиданно большое число откликов современных критиков, в числе которых были такие крупные авторитеты, как В.Я. Брюсов, Н.С. Гумилев, С.М. Городецкий, В.Ф. Ходасевич и другие. Оценки рецензентов разделились. Одни считали, что это - "умело написанная книга" (Ходасевич); "умело и красиво сделаны интересно задуманные "Скифские черепки" (Брюсов). Но были и другие мнения: "Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями" (Городецкий). В общем же, по остроумному замечанию С. Городецкого: "Главное достоинство этой книжки, - что она чужда стилизации. Главный недостаток ее, - что в ней нет стиля". В 1914 г. Елизавета Юрьевна подготовила новую книгу "Дорога", в которую включила 56 стихотворений, написанных ею в 1912-1913 годах в Бад-Наугейме, куда она ездила полечить сердце, и в ее любимой Анапе. Свою рукопись (макет) через А.Н. Толстого она переслала из Москвы в Петербург на отзыв Блоку. Поэт довольно быстро откликнулся, вернув рукопись автору с пометками - "почти всегда техническими", как она сама оценила. Однако, издавать книгу тогда Кузьмина-Караваева все же не стала.

В силу целого ряда причин следующий сборник Кузьминой Караваевой - "Руфь" увидел свет лишь в 1916 г. В этот относительно небольшой промежуток времени было впрессовано множество событий как в жизни России, так и в личной судьбе поэта. "Руфь" резко отличается от "Скифских черепков"; читая ее, можно даже подумать, что это - произведения совсем другого автора. Сборник тогда же был высоко оценен С. Городецким: "После книги "Руфь" о Кузьминой-Караваевой можно говорить как о вполне определившемся работнике на черноземе поэзии. Именно слово "чернозем" вспоминается, когда читаешь ее стихи. Она вся близка земле, природе, глубоким и темным ее силам... Нельзя сказать, чтобы книга "Руфь" была легка для чтения. В ее образах много бывает стихийной грузности, земной тяги. Пытливая мысль часто идет путями извилистыми и дальними. Любители "легкого" чтения, иначе говоря - книгоглотатели, не берите этой книги. Но все, кого беспокоит, тревожит и волнует психическая жизнь современной женщины, заблудившейся в противоречиях между свободным чувством и лицемерным бытом, все, для кого жизнь человеческая не кончается с последним ударом молотка в последний гвоздь, забиваемый в крышку гроба, найдут в стихах "Руфи" немало откликов и отзвуков на свои думы" (Кавказское слово, Тифлис, 21 июля 1917). В период между "Скифскими черепками" и "Руфью" Кузьмина Караваева опубликовала еще несколько стихотворений в журнальчике акмеистов "Гиперборей" (1912, N 2) и умеренно футуристическом альманахе "Руконог" (1914). Если не считать перепечатки четырех миниатюр из "Руфи" в "Весеннем салоне поэтов" (М., 1918), то это - все, что Елизавета Юрьевна успела издать на Родине*. Ее вторая книга стихов, которую она посылала на отзыв Ал. Блоку, - "Дорога (1914) осталась в рукописи. "Скифские черепки" вышли в количестве 300 экземпляров, а "Руфь" - 500. Чрезвычайно малые тиражи и безжалостное время, насыщенное революциями и войнами, сделали эти первоиздания Кузьминой-Караваевой практически ненаходимыми. Они отсутствуют во многих крупнейших научных библиотеках. Предлагаемый вниманию читателей сборник дореволюционных стихотворений Кузьминой-Караваевой воспроизводит только прижизненные издания с приведением к современным нормам орфографии. При его подготовке были использованы книги поэта из личной библиотеки литературоведа А.П. Могилянского (С. - Петербург), которому издатели выражают свою признательность.

* (Некоторые стихи, опубликованные в "Гиперборее", "Руконоге" и позже - в "Руфи", взяты из рукописной книги "Дорога". Долгое время о ней ничего не было известно. С 1995 г. - собственность Российской Национальной библиотеки (С.-Петербург).)

Скифские черепки

Предисловие

Дети всегда просили о чуде, но не хотели отдать за него царствия небесного: беспечальное снилось оно им. Не ведали, что познавшие его становились бессмертными; что не просившие его, - пили яд и принимали муку; что яд этот пивших лишал ясной смерти, мука давила все дни, когда они были свободны от служении. Детям надлежит знать, что нет чуда; знать, что смерть придет безбольная и тихая, что за горестные дни ожидает их царствие небесное, И радость этого знания навеки уничтожит плач о чуде, так как не такой же ценой покупать его?

Но есть отравленные. И вместе с ними говорю: "Мой путь опоясывал землю не раз". Теперь, когда многие века прошли; когда о времени человеческой молодости говорят лишь поросшие ковылем курганы, черепки, истлевшие одежды и пожелтелые кости, - теперь стало ясней, что отрава, спрятанная дальше самого далекого клада, некогда давалась Богом всем, кто просил. Из отошедших вдаль веков слышим мы голоса, за завесой времени раздаются шаги. Мука, - цена за чудо, открыла нам двери в древние царства, в заповедную родину. И знающий повествует. Без скорби и без надежд, без прикрас и обвинений, означает знающий: было и есть. Ценой светлого рая куплена древняя родина; ценой детской ясности куплена мудрость долгих веков, которые состарили; ценой веры и надежды куплено знание: было и есть.

И о том, что было, о том, что есть, говорит эта книга.

Курганная царевна

1

Смотрю, смотрю с одинокой башни.
Ах, заснуть, заснуть бы непробудно!
Пятна черные русской пашни,
Паруса подъяты турецкого судна.

Там, где кровь пролили любимые братья,
Где отца покрыл суровый курган, -
Там прошли толпой иноземцев рати,
Там прошел чужой, чужой мне караван.

Греки, генуэзцы и черкесы
Попирали прах моих отцов.
Гордые, взбирались к морю на отвесы,
Посылали вдаль с победою гонцов.

Перстень, - будто связанные змеи, -
Я дала однажды скифскому рабу,
А теперь любовь сторожат музеи
И лежит, бессмертная, в каменном гробу.

2

Половина обагренного кольца, -
Сгинет месяц за туманом горизонта;
К черном водам мертвенного понта
Сил нет повернуть лица.

Вы, - хранители заветов, вы, - курганы, -
К вам я припаду, ища забытой веры,
Мир живой, как явь фатаморганы,
А осколки бывшего спрятали пещеры.

Долго я держалась между скал залива,
Ночью набегала с диким караваном,
Чтоб предать пожару их дома и нивы,
Чтоб попировать над родным курганом.

Я пила из кубка кровь упавших в битве,
Я пьянела, предаваясь дикой мести,
Павших больше, чем колосьев в жнитве; -
Друг, в кургане спящий, вспомни о невесте.

До костей, обвитых багряницей,
Просочатся капли пиршественной влаги;
Дивно улыбнется царь мой темнолиций,
Средь кургана спящий, в белом саркофаге.

Половина обагренного кольца, -
Сгинет месяц за туманом горизонта.
К черным водам мертвенного понта
Сил нет повернуть лица.

3

Когти яростного грифа
Рвут с груди знак талисманный,
Жду я огненосца-скифа,
Пиршество зари курганной.
Сердце оплетают травы.
В сердце терпкий вкус отравы.

4

У всех есть родина любимая.
У всех есть край желанный;
Огнем всегда палимая,
Ищу Иерусалима я. З
емли мне богоданной.
Видны поля станичные,
Поля, поля пшеничные,
В степи, всегда туманной,
И люди безразличные
Попрали прах курганный.

Смеются над заветами,
А с древними монетами
Хранят меч талисманный,
Всю жизнь свяжу обетами,
Чтоб видеть край желанный.

5

Он в рабство продал меня чужому тирану,
У которого белая, цепкая рука,
Я метаюсь в сетях паука,
Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану...

Меня продал мой царь, мой владыка кочевный...
Катились, блестели монеты...
Завершаются кровью обеты.
Мой курганный владыка, мой сияюще-гневный...

Повелитель сидел во главе беспокойного пира,
Отличил он меня от рабынь...
Кровь горячая, радостно стынь:
Дерево скоро подрубит секира.

6

Я весь путь, весь путь держалась за стремя владыки;
Конь белый летел, как птица;
Далеко остались рабынь испуганных лица;
Перестали быть слышны вопли и крики.
Это было бегство, бегство от победивших;
Нас в степи спасла звериная тропа,
Мы врагам не оставили ни одного снопа, -
Я даже видала людей - богов паливших.

Владыка одной рукой прикасался к секире.
А в другой держал бога, - покровителя нашего племени,
Вот отчего я бежала у стремени:
Владыка и идол, - что ж другое осталося в мире?

7

Я не ищу забытых мифов, -
Я жду, я верю, я кляну.
Потомок огненосцев-скифов, -
Я с детства в тягостном плену.

Когда искали вы заложников,
Меня вам отдал мой отец, -
Но помню жертвы у треножников,
Но помню царственный венец...

И рабства дни бегут случайные,
Курганного царя я дочь,
Я жрица, и хранитель тайны я,
Мелькнет заря, - уйду я прочь.

Пока ж я буду вам послушною
И тихо веки опущу,
А в тайне, - месть бездонно-душную
Средь ваших городов рощу.

8

Хлеб ваш на земле родился,
Где некогда мы истекали кровью;
Он золотом надежды накалился,
Он клонится, как тяжесть поражений,
И, восходя зеленой новью,
Несет былых годин отображение.

9

Родная мать, твой прах люблю,
Ты была царицей курганной.
Я жизнь средь врагов гублю,
Я полна отравой туманной.

Благослови меня рукой,
Я кричу, я плачу на тризне;
Укрой плащом своим, укрой,
Я стремлюсь, я стремлюсь к отчизне.

Мой кубок горестный испей, -
Ты увидишь, - ночь моя гневна;
Блуждала я среди степей, -
Я устала, - дочь и царевна.

Вот припадаю к тебе:
Мне под небом жутко и тесно.
Царевна я - равна рабе,
И мертва... Нет, нет, - не воскресну...

10

Щит в руке и шлем блистающий,
Меч побед, стрела отравлена, -
Но ушел ты, невзирающий, -
Я от битв моих избавлена;

Смолкли возгласы победные,
Дверь открыта моей хижины;
Я пошла в пути бесследные, -
Вижу, - дали, вы принижены.

Буду я у вас заложником,
Буду раб, свободу чающий...
Жрец молился за треножником,
Жрец, судьбу мою вещающий.

11

Бог мне являлся курганный два раза,
Был он, как призрак во сне, - не живой,
Жду третий раз я благого указа, -
Дальше ж, - пусть голос мой будет, как вой,
Дальше - лицо пусть изъест мне проказа.

Смерть после встреч недостаточна... Мало...
К смерти идет мой нетленный сосед.
Сердце зажжется так пламенно-ало
От тихих, недолгих, тяжелых бесед.
Крикну: "Мой Бог, я тебя увидала".

12

Я языка и обычаев ваших не знаю:
Меня привели и сразу ярмо надели...
И потянулись в работе недели,
Не знаю конца ей и краю.

В руках у меня всегда лопата,
А горло сохнет от жажды,
И бить меня может каждый, -
Нет близко отца или брата.

Ну, что же? Глумитесь над непосильной задачей
И веруйте в силу бичей, -
Но сколько не стали б вы слушать ночей, -
Не выдам себя я ни стоном, ни плачем.

13

Я испила прозрачную воду,
Я бросала лицо в водоем.
Трубы пели и звали к походу,
Мы остались, мой идол, вдвоем.

Все ушли, и сменили недели
Миг, как кровь пролилась тельца,
Как вы песню победную пели...
Не увижу я брата лица.

Где-то там, за десятым курганом,
Стальные клинки взнесены;
Вы сразились с чужим караваном. -
Я, да идол, - одни спасены.

Я испила прозрачную воду,
Я бросала лицо в водоем...
Недоступна чужому народу
Степь, где с Богом в веках мы вдвоем.

(Понт - древнегреческое название Черного моря, на берегу которого в Анапе Кузьмина-Караваева жила с четырехлетнего возраста. Так назвала она цикл своих стихов, вошедших в "Скифские черепки", что отмечено в дневниковой записи А. Блока: "Елизавета Юрьевна читала свои стихи черноморское побережье, свой "понт"" (17 ноября 1911 г.).

Фатаморгана - мираж, призрак.

Дерево скоро подрубит секира - перефраз евангельского выражения: "Уже и секира при корне дерев лежит" (Матф., 3:10; Лука, 3:9).)

Невзирающий

1

Бесстрастна я, как в храме жрица.
Мгновенья - вечности гробы,
Всегда испуганные лица,
Всегда покорные рабы,

Цари без царства и без славы,
Послы неведомых мне стран, -
Нет терпкости и нет отравы,
И боли нет от ваших ран.

Иду средь вас я одиноко,
И сердцу чужд ваш смертный страх.
Дождусь ли я велений рока:
Иль ты, мой царь, курганный прах?

Смотрю я пристально и строго, -
Вот руку рок ко мне простер.
Иль жду я не царя, а Бога,
Чтоб лечь на пламенный костер?

Мой Бог, приди как встарь без гнева,
И вознеси, победно строг,
Чтоб я, -царевна, жрица, дева, -
Могла истлеть у царских ног.

2

Тот, кто в рану вложил мне кровавые пальцы;
Кто мечтать о несбыточном мне повелел;
Кто явился, как призрак минутный скитальца,
Начертав предо мной этой жизни предел;

Кто ушел без улыбки в незримые дали;
Кто над морем и сушей с луной ворожил;
Кто оставил мне путы змеиной печали
И тяжелую кровь каменеющих жил;

Тот, кому моя песнь веками поется,
Тот, кто вечно со мной, - никогда не вернется.

3

Будет ли новая сеча?
Вернешься ль ты, клятву поправ?
Зажжется ль надежды томленье?
Какая бы ни была встреча,
Я знаю, владыка, ты прав:
Нам не дано единенье.

В пожатьи сомкнуты руки
И пристален жаждущий взор.
Минута, - и будешь ты нежен...
Но страх нескончаемой муки
И вечных неверий позор
Кричит, что конец неизбежен.

Уйду я в незримые земли,
(Ведь много средь жизни дорог),
Свершу знак последней молитвы, -
Но помни, но помни и внемли, -
Нести ты томленья не смог
И первый не выдержал битвы.

Мы крепко держались друг друга, -
Не смог ты руки опустить,
Просил незнакомых и встречных
Расторгнуть цепь светлого круга,
Порвать нас обвившую нить, -
Но связаны в путах мы вечных.

4

Не беспокойтесь, сторожа:
Мы - дети, мы - к восстанью глухи.
И я иду с душой старухи
И ест меня слепая ржа.

Хоть прозвучал мне голос ныне:
"Борясь, в плену не сможешь ты
Пройти весь путь былой мечты,
И я, твой царь, в песках пустыни".

О, солнце, солнце, лей огонь,
Зажги костер последней встречи,
Предвечные, горите речи,
Ты, смерть, рукою очи тронь.

Тоска сковала крепко тело,
Не преступлю я твой порог,
И ты, ушедший в даль пророк,
Воскликнешь: "Этого ль хотела?"

Нет, но я знала, что на муку,
На вечный, на святой позор,
Манил меня твой темный взор.
Ты дал свою стальную руку,

И я припала к ней; испили
Мы вместе часть благих надежд,
И в путах тлеющих одежд
Лежу теперь в твоей могиле.

Ну, что же? Горе или смех
Тебе несет моя кончина?..
Знай, - не достойно властелина
Отринуть этот темный грех.

5

Мне не быть рабой господней,
Не носить его вериг, -
Завтра минет, как сегодня,
Околдует новый миг.

Я раба без господина,
Не могу главы склонить...
Сестры, вы сгибали спины,
Знали, чью отраву пить.

Сестры, чтили вы заветы
Дивно-строгого царя, -
А мои напевы спеты,
А моя мертва заря.

Завтра минет, как сегодня,
Кто придет, чтобы сказать:
"Внемли, ты раба господня:
Он дарует благодать".

6

Я склонила голову мою,
Я тебе молитву новую пою:
Мое солнце, светлый Боже.
Но глядит он, мудрый, строже...
Буду ль я в его раю?

Кровью запеклася рана,
Взор мой меркнет от тумана...
Мое солнце, светлый Боже.
Но глядит он, мудрый, строже...
Где ты, тихая нирвана?

7

Я, как слепая, бродила, ища уверений;
Сердце давно говорило мне: верь.
Закрылась железная дверь;
Нету надежд и нету сомнений.

Я, как дитя, вырывала цветочные корни;
На рост их хотела смотреть.
Цветы мои начали быстро желтеть;
Пустыннее стало, а может, просторней?

Я, как невеста, ждала, чтоб свершилось;
Ты не позволил, - я ждать перестала...
Теперь я немного устала...
Может, в нежданном мне счастье открылось?

Я, как раба, отказалась от мысли и воли.
Жду лишь велений и властного слова...
Ты близко, - я плакать от боли готова...
Пусть больно, - смеюсь я от радостной боли.

8

Неведомый, нездешний человек
Пришел в мои родные степи,
И сохнут русла быстрых рек,
И на ногах влачатся цепи,
И табунов не слышен бег.

Нездешний и неведомый нам царь
Восстал один на наше племя,
Мы бились так же, как и встарь,
Но я врага целую стремя,
Молю: мечом меня ударь.

Наш светлый, дивный господин,
Перед тобой мы в доле равной,
Мы ждали множество годин, -
Ты наш владыка полноправный, -
Цари, казни и награждай один.

9

Когда ты вернешься, то солнце восстанет вторично,
Заря загорится над только что бледным востоком,
И я, чья дорога намечена роком, -
Пойму, что безумье годов безразлично.

Над снегом зажжется нежданное лето,
Увижу я степь и вершину кургана,
Губами прильну к ободку талисмана,
На шее расправлю я цепь амулета.

Когда ты вернешься, - взметусь я на лошади белой,
И крикну над далью последнее Слово,
Пойму, что не в силах принять я иного,
И в небо взлетят оперенные стрелы.

10

Вокруг меня, - золотые пески,
Только тень синеет у ног.
Освободившись от тоски,
Иду я, - твой пророк.

Над далью, - дерево в дыму
И призрачность морей.
Теперь я знаю, что пойму
Немую речь зверей.

Ты мне велел найти твои след
Среди песчаных гор.
Найду его я или нет, -
Все ж, - мой святой простор.

("Тот, кто в рану вложил мне кровавые пальцы..." - Тема стихотворения навеяна романом Ч.Р. Метьюрина "Мельмот Скиталец" (в русском переводе 1894 года) и передает переживания одной из героинь произведения - островитянки Иммали, пораженной любовью к таинственному скитальцу. См. далее ст."Песнь Иммали". ...в рану вложил... кровавые пальцы... - согласно Евангелию, апостол Фома не поверил в воскресенье Христа, пока не вложил пальцы в его раны (Иоанн, 20:25, 27). Мельмот подобно Фоме был неверующим. Нирвана - в буддизме - мистическое состояние высшего блаженства, полного покоя.)

У пристани

1

Чтобы взять пшеницу с нивы,
И кровавое, пьянящее вино, -
Вы входили в тихие заливы,
Где сквозь синь мелькает дно.

За вино платили звонкими рублями,
На зерно меняли золото монет.
И, гремя по борту якорями,
Оставляли в море пенный след.

Мы ж, - купцы и виноделы,
Пахари береговой земли,
Ждем, чтоб вновь мелькнули дыма стрелы,
Чтоб на якорях качались корабли.

2

Тебе молюсь, тебя пою,
Твой свет, твой белый блеск.
Как встарь, в волне я узнаю
Приветный, вещий плеск.

Высоки мачты из сосны,
А парус - ветром полн.
Навей, навей благие сны
Под шум зеленых волн.

Я кубок выпила до дна,
Мой яд, - из терпких трав...
Опять одна, всегда одна...
А парус плещется, опав...

3

Перекладины на мачтах сосновых, -
Кресты над могилой отцов;
А рядом, - множество готовых
К отплытию гонцов.

Кресты, кресты, родной погост,
Морское дно, - вот цель конечная,
Зари последний луч так прост;
А путь мой в море, в море вечное.

Доской я отделилась тонкою
От зыбкого небытия.
Играй, играй с волною звонкою,
Моя гробница, жизнь моя.

Немеркнущие крылья

1

Причастились благодати
Прежде, чем глаза открыли,
Осенили Божей рати
Нас немеркнущие крылья.

Не молились мы о чуде,
И надежды не искали, -
Мукой вскормленные люди,
Чудотворцами мы стали.

Мука нас к могиле тянет,
Здесь и казнь, - на этом месте,
Но вокруг трава не вянет:
"Дня и часа бо не весте".

И когда предсмертный холод
Медленно проникнет в душу, -
Крикну я, что снова молод
И закон земли нарушу.

Крылья реяли незримо...
Мукой вскормленные люди
Не видали серафима
И не плакали о чуде.

2

Ты рассек мне грудь и вынул
Сердце - чашу налитую,
Год с тех пор еще не минул, -
Я ж столетня тоскую.

Бьют невидимые плети...
И, добывшая бессмертье,
Знаю, - царство ваше, дети,
В милость Бога свято верьте.

3

И вынули сердце, и не дали рая...
Мой путь опоясывал землю не раз.
Я стала другая, я стала чужая,
Иду средь людей выполнять ваш наказ.

Тропинки, дороги, равнины, заборы,
Моря, океаны, излучины рек,
Бездонные глуби, высокие горы,
И каждый день сызнова солнечный бег.

А рядом, а рядом состарились дети,
Дождались. Открылись врата им небес...
Иду, чудотворец, в немеркнущем свете,
Не страшен, не страшен над бездной отвес.

Живые и в смерти, - не плачьте о чуде, -
Вам рай уготован за горести дней...
А я, чудотворец, - бессильные люди, -
Не в силах нести всей победы своей...

Я площади эти давно проходила
И слышала тот же тоскующий плач. -
Не бойтесь, не бойтесь, - вас ждет лишь могила,
Я ж - тихий, целящий и благостный врач.

(Дня и часа бо не весте - контаминация церковнославянских изречений: "О дне же том и часе никтоже весть", "не весте дне ни часа", "не весте бо, когда время будет" - никто не знает ни дня, ни часа (Матф., 24:36, 25:13; Марк, 13:33).

Серафим - один из девяти ангельских чинов, занимает первое место в первой триаде, то есть является наиболее приближенным к Богу.)

Песнь Иммали

Тихая я, тихая, тихая Иммали.
Где вы, розы Индии, яркие огни?
В небо пальмы листья подымали,
И летели быстрые, сладостные дни.

Я на острове, средь синих волн была единой,
Я жила в душистом, тихом гроте,
Пестрые бродили гордые павлины...
А теперь всегда я с мыслью о Мельмоте...

(Иммали - героиня романа Ч.Р. Метьюрина, ангелоподобное земное существо. См. выше примеч. к циклу "Невзирающий) ".

Царство-призрак

Я не забуду, всю жизнь не забуду, -
Пусть жало огня мою память язвит,
И скошенных трав пожелтевшую груду,
И старой царицы испуганный вид,

И смолкший наш стан, освещенный кострами,
И стадо овечьих белеющих рун,
Тебя, озаренного, здесь, между нами
В волненьи и пеньи торжественных струн.

И помню, сказала я: "Где же другую
Найдешь ты, зажженную кровью зари,
Твою всю, до сердца, до сердца нагую,
Какою владеют ветра и цари.

Я о тебе у колдуньи гадала,
Я для тебя зажигала костер,
Я для тебя хороводы сплетала,
Белой царевной средь верных сестер".

Опершись на ручку высокого жезла,
Ответил: "Иду, завершается бой!
Но помни в победе, в веках я с тобой..."
Сказал, и все царство как призрак исчезло.

Когда времени больше не будет

Они говорят, что ты, мертвый, восстанешь из гроба,
Когда небеса словно огненный свиток совьются,
Когда все моря в океан бесконечный сольются.
Они говорят, что пред Богом предстанем мы оба.

Царь мой, владыка, живой и под темным курганом,
Пусть ангелы их покарают за их прегрешенья,
Ты не забудешь в веках рокового решенья,
Не встанешь, влекомый чужим ураганом.

Когда же Премудрый Судья всех рассудит,
Живущих, и жившим иная предстанет обитель.
И смолкнет каравший и грозный их мститель,
Земля будет нашей и нашей вовеки пребудет.

(...небеса словно огненный свиток совьются - образ из Апокалипсиса: "небо скрылось, свившись как свиток" (Откр., 6:14).)

Послание

Д.Д.Б.

Как радостно, как радостно над бездной голубеющей
Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,
И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,
Не испугавшись гибели, послал в последний путь.

И знать, что воин преданный поймет костер пылающий
И примет посвящение, и примет тяжесть риз,
Поймет, что Бог пытает нас, что светел невзирающий,
Что надо мудро, радостно глядеть в туманы, вниз.

Что надо тяжесть темную с простою, детской радостью
Принять, как дар премудрого, и выполнить завет.
Нальется сердце мукою, душа заноет сладостно,
И Бог, ведущий к гибели, даст светлый амулет.

("Послание Д. Д. Б." Стихотворение посвящено театральному художнику Д.Д. Бушену (1893-1993), двоюродному брату мужа Кузьминой-Караваевой. Летом 1911 г. они вместе отдыхали в тверском имении ее свекра - Борискове под Бежецком, где занимались живописью. Сохранилась групповая фотография, сделанная в том году в Слепневе, имении Н.С. Гумилева по соседству с Борисковым, на которой сняты: А. Ахматова, Е. Кузьмина-Караваева, Д. Бушен и др. (воспроизведена в книге: Лукницкая В. Перед тобой земля, Л., 1988). Атрибуция инициалов "Д. Д. Б." Выполнена Е.М. Богатом (Литературная газета, 25 апреля 1984). )

Царица усталая

Царица была королевной,
Королевна любила опалы, -
Но пришел царь, свободный и гневный, -
И стала царицей усталой...

И царь ей могилы дороже,
Ему - ее взгляд и молитвы,
Но с каждым днем дальше и строже,
Мечтает о новой он битве.

И сын ее - сын властелина,
Рабыней царю она стала.
Путь пройден последний, единый...
Царица устала, устала...