|
|
Распопин В.Н.
Новосибирск."Рассвет", 2000
Глава: Сентиментальное путешествие или повесть о непервой любви
|
Когда время мое миновало...
Байрон
| |
1.
- Ты не один?
- Нет. -
Легкий вздох. Отбой.
Он трубку положил и сигарету
размяв, зажег. Отправился к жене
на кухню, на дразнящий запах кофе.
- Садись за стол.
- Спасибо.
- Самолет
в одиннадцать?
- Да, надо собираться.
- Я собрала вчера, не торопись...
И - сколько раз просить - кури в уборной!..
... Летишь один?
- Один.
- А кто звонил? -
Он сморщился:
- Высокое начальство
заботливый являет интерес -
не позабыл ли тыщу первой справки...
... - Ну, мне пора! -
Семейный поцелуй,
поспешной ласки явная прохлада.
Щелчок замка.
Ступеньки:
двадцать пять
прыжков к свободе. Воздух. Сигарета.
Средина сентября. Чуть моросит.
Кой-где шуршит листва под каблуками.
Нелюдно...
У киоска постоял,
на всякий случай приобрел газету.
У остановки снова закурил.
И быстро на глаза надвинул шляпу -
с той стороны проспекта шла она
под руку с женщиной. "Наверно, с мамой", -
решил он и газету развернул.
Газета оказалась на английском.
"Ну все равно... Что я, читать?.."
Минуты.
Капли.
Очередь.
Баулы.
Разноголосье
и капризный плач
ребенка.
Голос:
- Скоро ли автобус?
Ну сколько же еще мы будем ждать?!
- Вчера в "Вечерке" мэр сказал, что транспорт
для города проблема из проблем.
- А что у нас, товарищ, не проблема?..
"Наверно, лучше было на такси.
Да с ней нельзя - зарвемся безусловно.
А без нее?..
Автобус наконец!
Помочь ей чемодан?
Да нет, опасно".
Он сел не рядом и закрыл глаза,
сжал в кулаки дрожащие ладони.
"Всё. Едем, слава богу! Но чего
нам это стоило! Подумать страшно.
Копить, скрывать, откладывать весь год.
Два отпуска пробить без содержанья
недельных чуть не в бархатный сезон.
Потом квартира в кооперативе.
Но это легче было: заплати -
и - сказка! - поселяйся на Литейном.
Залезли в долг, конечно. Не беда.
И долгу-то всего четыре сотни...
Да муж подкинул ей на сапоги...
Черт! что со мной, ведь мы же вместе, вместе!..
Любить. Ласкать. Неделю быть вдвоем.
Забыть про все, отдаться наважденью!..
Чего, кретин, ты закомплексовал?
Ведь все сумел!.. Дожить, дождаться ночи!..
За целый год впервые будет ночь
не наспех, второпях, в чужой постели,
или в кино, как мальчик, в тридцать пять
ее коленку воровато гладить...
... О чем она с мамашей говорит?
Весьма несимпатичная особа...
Скорей бы что ли!"
Самолетный гул.
Он встрепенулся: значит, подъезжаем!
"Помочь? Уже решил не помогать".
Он вышел из автобуса последним,
вновь закурил и медленно пошел
вслед за толпою к аэровокзалу.
Сел на скамейку:
"Надо переждать,
пока отметят ей билет и вещи.
До самолета - полтора часа.
Черт побери, как тянутся минуты!
... А после и неделя пролетит
стремглав - и оглянуться не успеешь..."
- Билет, баул!.. Быстрее, гражданин!..
"Какая неприветливая тетка!" -
успел подумать он.
И обомлел:
обдав до боли милыми духами,
не торопясь, пред ним прошла она,
не глядя на него, не узнавая.
За ней, вцепившись хищно в локоток,
как маленький прожорливый стервятник,
ворча, наказывая, гомоня,
сухая старушонка поспешала.
Пристроившись за шумною семьей
и не теряя милую из вида,
он медленно прошел через контроль
и втиснулся в набитый накопитель.
Сперва ее глазами поискал.
Увидев золотистую головку,
оборотился, встретил кислый взгляд,
конечно же, не матери - свекрови!
И чуть не усмехнулся:
"Вертухай!
Бди! Надзирай, костлявая мегера!
Охрана проворонила подкоп,
и узники считай что на свободе".
По трапу вновь последним он пошел,
и только там, в утробе самолета,
на лесенке расслабился, вздохнул,
сдал чемодан, приобнял стюардессу,
и - к ней бегом, бегом через салон
,
и, руки ей холодные целуя,
горящими губами,
как сквозь сон,
он прохрипел:
- Не знал, как доживу я!..
2
Зарокотал мотор,
толчок,
разбег,
полет -
ну наконец-то, наконец-то:
обнять ее, прижать ее к себе,
чтоб на плече держать ее головку,
вдыхая аромат ее волос...
- Устала ты? - спросил он тихо.
- Очень!
Ночь не спала: то мама, то мужик...
- Как, разве эта дама не свекровка?
- Свекровь у нас в семье разумней всех,
а это наказанье божье - мама.
Не обижайся, милый, я посплю...
- Поспи, а я газету почитаю.
Она, смеясь:
- Ту самую, какой
от нас на остановке закрывался?
- Ах да, она же...
- Да, мой дорогой,
и я едва от смеха удержалась -
уж слишком ты серьезно "Morning Star"
читал, перевернувши вверх ногами...
Она уснула на его плече,
доверчиво и сладко, как ребенок.
Он тоже успокоился. Обрел
уверенность, способность улыбаться
снующим стюардессам: уж они
всё понимали с самого начала.
"Сначала... Да. Был август. Был четверг..."
Он шел домой, измотанный, со службы.
Дождь собирался. Ветер пыль гонял.
- Привет!
- Привет!
- Знакомься: мой товарищ!
Он как-то вздрогнул, взяв ее ладонь.
Две-три обычных фразы, междометья...
- Пока!
- Пока!
Но всю дорогу он
ловил себя на том, что улыбался.
Пожалуй что с улыбкой и уснул.
Назавтра, как обычно, закрутился
и, кажется, о встрече той забыл.
"Ну не совсем забыл. Но странный случай
меня в ее объятия привел...
Я снова шел домой. О чем я думал -
не помню тоже. Помню, что портфель
держал в руке. И вот чужой ребенок,
девчушечка, так лет пяти-шести,
белоголовая, с блестящими глазами,
навстречу мне идет. Ко мне идет.
Я стал припоминать, чья это дочка,
и глупая возникла мысль: ее.
Мысль я прогнал, мол, быть того не может,
а девочка все ближе. Подошла
и, радостно смеясь, вот эту руку,
да, левую, в которой был портфель,
погладила, тряхнула волосами
и счастливо куда-то понеслась".
Дар речи потерял он на мгновенье.
А после - поздно было.
Думал он
всю ночь, садя нещадно "Приму" в кухне:
кто этот ангелочек и зачем?
"Наутро - странно - захотелось бриться.
Я по дороге всё чего-то ждал,
и - да, она! -она у института
в толпе друзей,
но будто бы одна".
Тут он сообразил, что вместе с нею
работает, наверно, десять лет!..
Потом ее он спрашивал: в то утро
зачем она оставила подруг
и подошла к нему?
Ответ:
- Не знаю,
но я твое увидела лицо.
Меня как будто в спину подтолкнули,
казалось, ты мне руку протянул.
Как он себя ругал: ах ты, несчастный,
ведь десять лет, подумай, десять лет
ходил ты мимо,
ведь она свободной
была тогда, безвольный обалдуй!
Полузакрыв глаза, он думал, думал
и вспоминал, прислушиваясь к ней,
к ее дыханью, к гулу самолета,
улыбкою услуги отклонял,
кивнув на спящую: не будем кушать...
Она щекою терлась о пиджак,
не открывая глаз, и улыбалась
губами, носом, всей душой во сне,
счастливая, как ласковый котенок.
Соседи то и дело в туалет
сновали. Накурившись, возвращались.
А он ее дыхание ловил
и не хотел курить впервые в жизни.
"Спи, милая!"
Спроси теперь его,
что мог бы он еще сказать любимой?
"Спи, милая!" -
и больше ничего -
с любовью и тоской необъяснимой.
3
Посадка.
Поле.
Пулково.
Такси.
Сплетенье рук.
Дорога.
Светофоры.
Ключ.
Вновь такси.
Дорога.
Старый дом.
Желанье.
Нетерпенье.
Лифт.
Квартира.
Она с трудом стянула черный плащ,
а он отбросил в угол чемоданы
и на колени перед ней упал,
со стоном ноги милые целуя.
......................................................
- Который час?
- Не знаю.
- Посмотри.
- Не хочется.
- Уже, наверно, вечер.
- Темнеет.
- Знаешь что - пойдем гулять.
- Пойдем. Куда?
- Не знаю... Просто в город.
Заботливо застегивая плащ
ей на груди, спросил он:
- Ты который
здесь раз?
- Второй... Ты тоже здесь бывал?
- Мне кажется, что родом я отсюда.
Шучу...
И миновав колодец-двор,
вдыхая влажный воздух и прижавшись
друг к другу, по Литейному пошли
туда, на перекресток с вечным Невским.
... Аничков мост. У Клодтовых коней
стоять, как в первый раз, забыв о веке,
о времени, о мире, лишь сильней
прижавшись, грея зябнущие руки
горящей сигаретой. Говорить,
не слушая и тут же забывая
слова - ее, свои - под шум воды,
что движется внизу, не уставая...
Фонтанки темь. Движенье под мостом
водорослей зеленовато-желтых...
Стоять и думать: кем ты в мире был,
куда уйдешь и для чего пришел ты...
Чтобы неделю с женщиной вдвоем
похитить у обыденного быта?..
- Мне холодно.
Очнулся он:
- Пойдем...
И рвались вслед им бронзовые кони!
Крик о свободе рты их раздирал...
Тесней и крипче женщина прижалась:
- Хочу домой!
Он взгляд ее искал -
напрасно... Ночь над ними опускалась.
4
Их разбудил шальной какой-то луч,
в давным-давно не мытое окошко
пробившийся сквозь цоколи домов,
и женщина погладила рукою
лицо любовника, скользнула по щеке.
Он по движенью губ прочел:
- Колючка!..
Иди ко мне! -
И не были близки,
казалось им, до этого мгновенья
они, и словно мальчиком он стал,
впервые утоляющим желанье.
Потом она резвилась целый день,
то прячась в арки, то к Неве сбегая,
срывая на ходу то плащ, то шарф,
крича:
- Заплыв! До крепости! На время!
Как школьники, глотая пирожки и запивая их прозрачным кофе,
они то порывались танцевать,
то целоваться мчались в подворотню...
И - дальше, дальше... Так они пришли
к воротам в Летний сад,
и он галантно
пред нею шляпу вывалял в пыли:
- Прошу, мадам!
- Да ладно, сударь, ладно,
зайдем к Эветрпам. Эту вашу страсть
мы утолим,
не усмехайтесь криво,
с каменами набалуетесь всласть.
Сегодня я, пожалуй, не ревнива...
... А где кифара, бард? Ужель забыл? -
И хохоча, задрыгала ногами,
когда ее он на руки схватил
и припустил меж черными орлами.
Ребячество слетело мигом с них,
лишь только ветер в кронах лип прошелся, -
и мир, единым бывший для двоих,
без мук и боли на два раскололся.
Он кланяться деревьям был готов
и каждой статуэтке ножку гладить,
а позови ее - она тот зов
не услыхала б, отрешенно глядя
и машинально пуговку вертя
у горла и легко и неустанно,
похожая на сонное дитя
лицом, как бы подернутым туманом.
О доме ли печалилась она?
О дочке ли?..
Теперь они бродили
вдоль озерка по разным сторонам,
где молчаливо мальчики удили,
и, медленно разглаживая плоть
воды, передвигались плавно утки,
иль редкий лист, как желтый утлый плот,
рябь разрезал...
"Уже вторые сутки", -
подумал он, к любимой подходя
и молча ей протягивая руку.
- Который час?
- Восьмой... Устала?
- Да.
Он вдруг представил самолет, разлуку,
мать, мужа и ребенка на руках,
тот мир, где всё изжито и знакомо,
и явственно почувствовал он страх
пред пустотою собственного дома.
5
- Куда сегодня? Может, в Эрмитаж?
- Не знаю, милый, надо что-то дочке
купить... и сапоги. А ты жене?
- Да, что-нибудь и ей, конечно, надо.
- А знаешь что, пожалуй, я одна
потрачу этот день на магазины.
А ты сходи куда-нибудь в кино...
А завтра побываем в Эрмитаже.
- Да, ты права. Но только не в кино,
а к Блоку, или нет, наверно, в Лавру.
- Сходи, сходи. Я кладбищ не люблю:
кто б ни лежал - не радуют могилы.
Так, значит, в Лавру?
- В Лавру.
- Ну иди.
Купи цветов Наталье Николавне.
- Анне Григорьевне, сказала ты?
- Ланской. Я не поклонница Татьяны.
Он проводил подругу до метро,
купил цветов и сигарет на Невском
и закурил, и не спеша пошел,
с толпой смешавшись разношерстной, к Лавре.
Войдя в ворота, не колеблясь, он
свернул направо:
"Что мне эти люди
и камни? Эпитафии от жен
сегодня безутешных, завтра в блуде
утешившихся? Что мне этот стих:
такая-то вдовела и растила
детей двоих, троих иль семерых,
покуда не взяла ее могила?
Я помню, как впервые шел сюда
мальчишкою еще двадцатилетним,
и в глубине забвенья увидал
цветы живые...
По камням соседним
вскарабкался и на плите прочел:
"ЛАНСКАЯ". Постоял в недоуменье:
ну, генеральша и, пожав плечом,
обратно потащился по каменьям.
Потом сообразил: ах да, жена
великого поэта... Ну и что же -
не нам судить - беда или вина
жены поэта в том, что он не дожил
до старости...Нет, это нынче я
так думаю, старея, ну а прежде
искал иной какой-нибудь маяк,
не в ослепительной, но все ж надежде.
Совсем было собрался уходить,
как говорится, больше нет вопросов...
Остановила надпись: "Здесь лежит..."
Крестьянский сын, Михайло Ломоносов,
за что тебе такая благодать -
среди разрухи этой и потравы,
среди купцов и дьяконов лежать?..
Унылый вид отечественной славы!
Бежать отсюда!..
Странно, что теперь
все так же чужды мне могилы эти..."
Он заплатил за вход в другую дверь
и потянулся к новой сигарете...
"Здесь будто многие из тех живут,
с кем близок был и дружен я когда-то,
а кладбище - последний их приют -
не вызывает горечи утраты".
По кругу он некрополь обошел,
стараясь с иностранцем не столкнуться,
чей шаг упруг и легок, взгляд тяжел,
язык картав, а надо улыбнуться,
и это "надо", черт возьми, гнетет!..
Вблизи полузабытого поэта
сел на скамью:
"Приветствую, князь Петр
Андреич, многие вам лета!.."
И долго длился светский разговор
невдалеке от черного надгробья.
Казалось, не ему немой укор
служительниц, глядящих исподлобья,
предназначался.
Не приняв картель,
он все-таки поднялся, запахнулся,
и, от плиты переходя к плите,
с экскурсией удачно разминулся,
услышав только: "Скоро в ресторан!.."
и глас экскурсовода:
- Здесь налево -
Крылов, Плетнев и Пушкина сестра -
Павлищева...
"Хлебнуть бы для сугрева! -
подумал он. - Однако, вот она
плита - укор бухому камнерезу...
Ну, к делу. Там как будто тишина,
и без помех в оградку я пролезу...
... Нет, не тебе, писатель, я цветы
принес, еще, пожалуй что, живыми.
Твоей жене, чьи скромные черты
на валуне отсутствуют - лишь имя.
Что смотришь укоризненно в упор?
Тебе - венки, а это я для Анны
Григорьевны, крадучись, словно вор...
Спасибо Вам за все его романы
и за слова, что лишь одна жена
сказала о писателе-супруге,
как солнце жизни Вашей ...
Вы одна
не бегали печалиться к подруге:
играет, пьет...
Да кто еще бы смог
женою быть, служанкою и другом,
сиделкою бессоною у ног,
борясь с печальным каторжным недугом?
И эту жизнь за счастье почитать!.."
Он шел домой.
Он знал: его не любят
ни здесь, ни там, откуда убежал.
Ему хотелось до смерти напиться...
Но магазины заперты уже,
и от себя не вылечишься водкой...
6
Она открыла дверь на стук его,
все поняла
(а может, раньше знала?)
и обняла, шепча:
- Ну вот и ты...
А я ждала... Конечно, не обедал...
Пойдем скорее! Я тебя люблю...
Замерз совсем... И зверски хочешь выпить!
Я набрела на марочный коньяк,
и, между прочим, сапоги купила...
А это - тени для твоей жены...
Цветы отнес, конечно, Достоевской!..
7
Под утро, наконец, он задремал.
Она давно спала, уткнувшись носом
в его плечо, счастливая вполне,
усталая, доверчивая.
Тихо
звенели электронные часы
на тумбочке...
В начале их знакомства
она, шутя, грозилась их разбить
за ежечасные напоминанья
о времени:
- Едва лишь я приду -
они звенят!..
- Наверное, ревнуют, -
смеялся он. - Молчат уже, целуй!
А здесь она совсем о них забыла.
Его, напротив, этот верный звон
тревожил все сильнее с каждым часом,
подобно самолету в облаках
иль терпеливой дружбе кредитора...
От пения часов глаза открыл:
- Ты где?
- Ага, проснулись, ваша милость,
искатель вдохновенья у могил!
Пора на бал - красавица умылась!
... Он не мешал ей вдоволь побродить
по залам Эрмитажа, столь роскошным,
что полчаса спустя не отличал
он окон от дверей, от стен - полотен,
и просто ждал: устанет же она
и выдохнет когда-нибудь: довольно!
Дождался наконец:
- Теперь пойдем,
зачем пришли, куда давно ты хочешь.
- Идем! От лепоты и позолот -
наверх, к незастекленному искусству,
туда, где просто ветер на холстах
и бронзой не обрамлена свобода!
... Здесь много лет назад пришло ко мне...
не знаю, как сказать... освобожденье...
и до сих пор пейзажики Моне
любимей всех титанов Возрожденья...
А Ренуар мне женщину открыл -
карандашом, на брошенном эскизе...
Ведь я тебе когда-то говорил,
что ничего не смыслю в Моне Лизе?..
Зато порою грезится Матисс,
не ведающий в страсти сокровенья -
вот эти полулюди, что зашлись
в оранжевом корявом наважденье...
"Стоп! - осадил себя. - Чего звеню?
Молчи, зазеленевшее полено!"
- Всё, милая, кончаю болтовню.
Пойдем сюда. Здесь комната Родена.
Из полусвета или полутьмы?
Из стен, из глыб - откуда возникает
виденье, ощущенье, знанье: МЫ?
И что о нас холодный мрамор знает?
Из камня ли она произошла?
Иль, погибая, в камень устремилась,
любовь?.. Но только в камне расцвела,
и камнем стала или притворилась,
чтоб никогда объятий не разжать
и не прервать вовеки поцелуя,
чтоб жизнь забыть и смерти не узнать,
в бескрайнем обладании ликуя,
чтобы весне вовек не знать зимы;
и не надеясь на Господню милость,
чтоб Я и ТЫ, однажды ставши МЫ,
на ТЫ и Я опять не разделились.
- Люби меня! Люби! -
и немота,
и в черноту сгущающийся сумрак,
и за окошком матовый рассвет,
и день -
не отрываясь друг от друга...
И чувство неразрывности,
и звон
часов, неслышный, как в подполье,
и лишь ее зеленые глаза -
от страстного желанья голубые,
и вечер, заползающий в окно,
и немота,
и долгие сближенья,
и судороги губ, и рук, и ног -
и в каменное забытье скольженье...
8
Они курили оба в тишине,
осунувшиеся от обладанья.
Беззвучен был их долгий разговор.
Он спрашивал:
"За что меня ты любишь?"
"За что люблю?
Ты - странный человек.
Ты для меня по сути - не любовник.
Хоть и близки с тобой мы целый год,
я не сошла с ума, я не влюбилась,
но без тебя теперь уж не смогу...
За что люблю?
Не думала, не знаю...
А все-таки ты - странный человек!
Сам посуди:
сбежать с чужой женою,
чтоб всё забыть и всё перечеркнуть,
чем жил да был хотя бы на неделю,
вот как сейчас, мне ноги целовать -
и в путь обратный - вижу! - собираться,
считая дни...
Предать свою жену -
и в Лавру от любовницы с букетом
сбегать, чтоб - слышишь, искренно! - почтить
пример высокой верности цветами.
А ведь твоя жена верна тебе -
я видела ее!..
Ну что, не странный
ты человек?..
И спрашивать еще -
за что люблю?..
Наверное, за это..."
"Да, ты права, - ответил он. - Права!
Я не могу иначе, не умею.
То чувствую: любовь - одни слова,
то верю, что любить нельзя сильнее".
... - Нам завтра уезжать...
- Да, милый, да.
Кончается "командировка"...
- По городу побродим или в лес?..
- Мне все равно. Пойдем, куда захочешь.
Они прошли по тем же уголкам,
где радовались, как молодожены,
четыре дня назад.
Сопровождал
их временами теплый мелкий дождик.
У темно-серой медленной Невы
они сперва пытались целоваться,
но расхотелось сразу, и тогда
они на Петропавловку смотрели
так долго, что, казалось, острый шпиль
там, в облаках, кивает им, прощаясь...
... Все так же Невский полношумен был,
все так же рвались бронзовые кони,
и так же люди сдерживали их,
и кофе был по-прежнему прозрачен...
Подумал он:
"Ведь я не нужен здесь".
И как мошенник за руку, был схвачен
он этой мыслью: мы здесь не нужны...
"А где нужны?
Она - как будто, дома,
где роль вакантна матери, жены
и дочери. А он - герой-любовник,
бездетный графоман?
Опять ключи
выпрашивать у старых сослуживцев?
И о профкомах разных лгать жене,
изображая действа эти в лицах?
И верить в этот миг, что и она
поверила, что слушать ей не больно
бездарное вранье?..
Беда? Вина?
Не все ль равно?
Достаточно. Довольно!"
... - Послушай! Что с тобой произошло
вчера? Ты разлюбил? Я надоела?
Свеча сгорела что ли?
- Не сердись.
Ты вовсе не при чем...
- Я понимаю -
пора домой,
но ведь не только ты,
я тоже возвращаюсь к тем же будням.
Выходит - остаюсь теперь одна,
и обо всем, что было - только помнить?
- Господь с тобою, милая, о чем
ты говоришь?
Пусть я плохой любовник,
пусть человек плохой, пусть графоман,
но всё, что было - вижу на бумаге,
и этот год, что под звездой твоей,
я написать, наверное, сумею...
- Прощаясь?
Он обнял ее:
- Прости!
Давай-ка лучше выпьем по-немногу,
чтоб легче было поле перейти
и чемоданы собирать в дорогу.
9
Обратный путь. Баулы. Дождь. Такси.
Табак. И пролетающие зданья,
в которых никогда не побывал,
и никогда уже не побываешь...
Огни и сумерки. Аэропорт.
Багаж. Билеты. Очередь. Куренье
плечом к плечу. Два красных огонька
в ночи. Печаль. Прощанье. Ожиданье.
Громада самолета. Взлет. Ремни.
Огни притушенные. Полусонный
зеленый взгляд. Пожатие руки.
И на плече его
ее головка.
"Всё будет хорошо.
Мы прилетим
и послезавтра встретимся на службе...
Взять отпуск и поэму написать
об этой воровской командировке?..
Создатель институтских стенгазет,
частушечник - роман о Ленинграде?!.
Купил ли я чего-нибудь жене?..
Ах да, забыл - она купила тени".
Приехали.
Прощальный поцелуй,
неловкий, торопливый...
- До свиданья!
- До понедельника! Не провожай, -
меня, конечно, кто-нибудь встречает.
"Ну вот и всё!" - по трапу он сошел
в неспешное сентябрьское утро,
вдохнул чуть горьковатый ветерок
и усмехнулся, звон часов услышав,
и в полутьме вокзала он узнал
всё, что угадывал недавно в Летнем
саду. Всё так:
его ждала жена.
Ее - мужчина с дочкой пятилетней.
|
