Гилилов И. М.

Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса

"Артист. Режиссер. Театр", 1997

Глава: Глава шестая. По ком же звонил колокол

Возвращение к Честеру. - Охота на единорогов в центре Вашингтона и Лондона. Роберт Честер бросает вызов американским и английским ученым. - Колокол звонил по Шекспиру

Возвращение к Честеру

Теперь нам необходимо вернуться к честеровскому сборнику "Жертва Любви", с которого началось наше повествование о поисках и обретении Шекспира. После того как читатель ознакомился с растянувшейся на много поколений и исполненной нешуточными полемическими страстями историей "шекспировского вопроса", с трагической историей жизни и смерти бельвуарской четы, ее тесными связями с Беном Джонсоном и другими участниками закрытого поэтического кружка, ему будет легче оценить значение книги Честера.

Анализ целого ряда полиграфических, литературных и исторических фактов показал, что даты на титульных листах различных экземпляров книги являются мистификацией, что книга появилась не в 1601 году, а значительно позже. Траурная аллюзия в адрес Джона Солсбэри, умершего летом 1612 года, позволила мне определить подлинную дату появления книги, а через нее идентифицировать прототипов Голубя и Феникс - необыкновенную чету Рэтлендов, покинувшую этот мир в одно время с Солсбэри. О том, что честеровские герои - это Рэтленды, свидетельствуют многочисленные "совпадения". Здесь и целомудренный, чисто духовный характер брака хозяев Бельвуара, их тайное служение музам, обстоятельства их смерти и обставленных невиданной секретностью похорон, и многое, многое другое, о чем мы говорили в предыдущих главах. Даже болезни, от которых страдает честеровский Голубь, - те же, что мучили Рэтленда; узнаются в книге Честера и уникальные топографические реалии Бельвуара. Не только Бен Джонсон, неоднократно бывавший в доме Рэтлендов и оставивший потрясающие свидетельства своего глубокого преклонения перед дочерью Филипа Сидни, но и другие участники сборника были членами поэтического кружка "поэтов Бельвуарской долины".

Впечатляющий список бесспорных совпадений указывает все снова и снова на бельвуарскую чету, и даже небольшой их части хватило бы, чтобы отказаться от старых гипотез, давно показавших свою беспомощность и привязанных к ничем не подтвержденной, фальшивой дате. Честеровский сборник "Жертва Любви", "аллегорически затеняющий правду о любви и жестокой судьбе Феникс и Голубя", действительно был создан под свежим впечатлением трагического события - смерти четы Рэтленд. Отпечатанная всего в немногих экземплярах, книга никогда свободно не продавалась, а эти экземпляры стали собственностью нескольких посвященных. Мы уже знаем, что в течение ряда лет после смерти Рэтлендов на упоминании их имен в печати было табу. Только спустя многие десятилетия, уже совсем в другую эпоху, сменив не одного владельца, диковинная книга с разными титульными листами начнет время от времени попадаться на глаза и вызывать удивление библиофилов, пока наконец ею не заинтересуются тогдашние шекспироведы из-за напечатанного в ней имени Великого Барда, и в 1878 году Александр Гросарт - возможно, вняв призыву Р.У. Эмерсона, - не опубликует ее полный текст со своими комментариями. Начался длительный и сложный процесс научного исследования книги; он не закончен полностью и сегодня, но главная загадка честеровского сборника - загадка его необыкновенных героев - решена.

Охота на единорогов в центре Вашингтона и Лондона. Роберт Честер бросает вызов американским и английским ученым

Результаты своего исследования книги Честера и поэмы о Голубе и Феникс я впервые изложил в статье, опубликованной в академическом издании "Шекспировские чтения 1984". Главную задачу на первом этапе я видел в том, чтобы сделать новую датировку и идентификацию прототипов героев сборника достоянием гласности и предметом научной дискуссии. Перспективы, открывавшиеся для решения великого "шекспировского вопроса" благодаря полученным конкретным и достаточно очевидным результатам, обсуждать в этой статье было явно нецелесообразно. После многолетнего идеологического давления отношение к нестратфордианским представлениям в наших академических кругах продолжало оставаться весьма настороженным, и попытка сказать и открыть сразу слишком многое могла бы затянуть или даже сорвать публикацию. Да и реакцию англо-американских шекспироведов нетрудно было спрогнозировать: все "еретические" - нестратфордианские - работы они привычно "отбрасывают с порога", даже если в них содержатся открытия по конкретным частным проблемам. Важно было не отталкивать этих ученых, в чьем распоряжении находились все материалы и первоисточники, а привлечь их к участию в исследовании честеровского сборника, к пересмотру старых, бесперспективных гипотез, к проверке новых для них фактов и аргументов.

Надеяться на какие-то формы научного сотрудничества можно было только не затрагивая (по крайней мере поначалу) столь болезненного для большинства из них вопроса о личности Великого Барда. Поэтому в первой публикации я ограничился некоторыми - не слишком прозрачными - намеками в этом деликатном направлении, сосредоточив все внимание на проблеме датировки и идентификации, чрезвычайно важной и самой по себе. Аналогичным образом пришлось поступить и при подготовке к публикации статьи о Томасе Кориэте и связанных с его именем книгах в "Шекспировских чтениях 1985".

Однако те литературоведы, историки, филологи, кто давно проявлял активный интерес к "шекспировскому вопросу", услышали эти намеки и поняли, какое значение может иметь прочтение честеровского сборника и "Кориэтовых" трудов для решения двухвекового спора о личности Великого Барда. И я глубоко благодарен им за помощь и содействие, оказанные мне на дальнейших этапах исследования, особенно при поисках водяных знаков.

Доказательства, полученные аналитическими методами, важно было подкрепить другими - эмпирическими. И такие эмпирические доказательства правильности предложенной мною датировки были получены, когда в 1988 году Марина Литвинова в Вашингтоне, а в 1989 году Игорь Кравченко в Лондоне обнаружили одинаковые, доселе неизвестные водяные знаки в хранящихся в этих мировых столицах экземплярах книги Честера. Короткое сообщение об этом открытии было опубликовано на русском и английском языках в научной печати.

Через некоторое время Шекспировская библиотека Фолджера, при материальном участии Фонда Сороса, предоставила мне возможность в течение нескольких месяцев продолжить исследование с использованием ее богатейших собраний. Работа предстояла немалая: надо было проверить, не встречаются ли такие водяные знаки в других книгах и документах того времени, изучить в оригиналах все хранящиеся в Вашингтоне издания Блаунта, Лаунза, Филда, Оллда, ознакомиться с первоизданиями ряда произведений Шекспира, Джонсона, Чапмена, с материалами, обнаруженными исторической комиссией в Бельвуаре в конце прошлого века, поискать дополнительные свидетельства об играх вокруг Томаса Кориэта...

Библиотека Фолджера расположена в центре Вашингтона, рядом с Библиотекой Конгресса, недалеко от Капитолия. Она построена в 1932 году на средства крупного нефтепромышленника Генри Клея Фолджера и его жены Эмилии для размещения собранной ими коллекции книг и рукописей шекспировской эпохи; долгие годы их доверенные лица скупали эти сокровища на аукционах в доброй старой Англии. Это здание и эти бесценные сокровища, а также большие средства на их содержание и пополнение чета Фолджер завещала американскому народу. Интересно, что идея создания такого собрания и такой библиотеки родилась у Генри Фолджера, когда он, еще студентом, слушал лекции Р.У. Эмерсона о Шекспире. Того самого Эмерсона, который не скрывал своего недоумения при чтении традиционных биографий Шекспира, будучи не в состоянии совместить их с шекспировским творчеством. Того самого человека, кто одним из первых - еще в прошлом веке - почувствовал, что поэма о Голубе и Феникс связана со смертью какой-то загадочной, но вполне реальной поэтической пары, кто призвал ученых попытаться проникнуть в тайну этой поэмы и всего честеровского сборника...

Собрания и коллекции Фолджеровской библиотеки - богатейшие в мире, прежде всего по количеству оригинальных изданий XVI - XVII веков, включая шекспировские. Практически все научные справочные книги на многих языках, литература по всем видам искусства, оригиналы и репродукции картин*, рисунков и гравюр, старинных географических карт. Библиотека рукописей, библиотека микрофильмов. В общем - рай для ученого. В стенах Библиотеки функционирует Институт, являющийся цетром научной деятельности, организующий семинары, симпозиумы, конференции по различным проблемам. Обычно в залах занимается одновременно не более нескольких десятков ученых, что позволяет администрации создавать им оптимальные условия для работы. Заявки на книги выполняются в считанные минуты, а книги, изданные после 1800 года, находятся на стеллажах свободного доступа.

* (Немало портретов Шекспира, приобретенных в разное время за большие деньги, украшают стены залов и фойе Библиотеки. Среди них такие известные, как эшборнский и янсеновский, оказавшиеся на поверку позднейшими фальсификациями. Остальные - в лучшем случае можно назвать недостоверными.)

... И вот наконец я держу в руках небольшой томик - это честеровский сборник, который я до этого изучал так далеко отсюда по микрофильмокопиям и переизданию Гросарта. У фолджеровского экземпляра своя, непростая судьба - за океан он попал в этом столетии, а до этого в течение трех веков сменил нескольких хозяев в Англии. Вот только неизвестно, кто был его первым хозяином. Просматриваю знакомые по микрофильмокопиям страницы, смотрю их на свет, различаю контуры заветных водяных знаков, среди них - необыкновенный единорог с искривленными задними ногами. Научные сотрудники Библиотеки Летиция Йендл и Елизавета Уэлш проявляют активный интерес к исследованию, оказывают всю возможную помощь. Вместе с ними направляю факсимильные копии водяных знаков в Хантингтонскую библиотеку (Калифорния)* и Англию, в Национальную библиотеку Уэльса (где недавно "объявился" четвертый экземпляр - без начала и окончания). Вскоре приходят ответы: водяные знаки в их экземплярах те же самые.

* (Библиотека была основана в городке Сан-Марино железнодорожным магнатом Джоном Хантингтоном, достойным конкурентом Фолджера.)

В ответе из Калифорнии научный референт Библиотеки Хантингтона просил Летицию Йендл передать его поздравления инициаторам исследования в связи с получением столь успешного и убедительного результата. Была там и записка от специалиста-книговеда доктора Ноэля Киннамона, который, изучив в хантингтонском экземпляре водяные знаки, добавляет такую интригующую фразу: "Водяные знаки на последних страницах этого экземпляра книги содержат, похоже, весьма интересную информацию о том, как книга набиралась и печаталась". Что именно имел в виду этот ученый, выяснить не удалось, так как я не смог с ним связаться; остается надеяться, что он или другой американский специалист продолжит исследование хантингтонского экземпляра.

Тем временем в Вашингтоне я изучаю водяные знаки на бумаге, которой пользовались английские печатники в шекспировскую эпоху. Начал я эту работу, конечно, с бумаги, на которой печатали свои книги Ричард Филд и Эдуард Оллд, а также печатники, выполнявшие заказы Блаунта и Лаунза. Проверяю не только водяные знаки, но и полиграфические реалии - шрифты, декоративные элементы набора, а также обстоятельства появления, регистрацию и - в разной степени - содержание. Конечно, основная масса этих книг - не художественная литература, а богословская, медицинская, философская, нравоучительная, памфлеты с откликами на важные события и т.п. Ориентироваться в этом море старинных фолиантов и брошюр, не пропустить чего-либо важного было бы совсем непросто, но мне повезло - незадолго до моего приезда вышел в свет третий том библиографического каталога (итог многолетней работы американских библиографов), в котором все издания той эпохи наконец-то сгруппированы по издателям и печатникам1; это ускорило мою работу в несколько раз. Результат исследования: бумага, на которой напечатан честеровский сборник, действительно является уникальной в прямом смысле слова. Никакая другая английская книга (по крайней мере из тех, что хранятся в Библиотеке Фолджера) не напечатана на бумаге с такими водяными знаками! Правда, один из знаков честеровского сборника (всего их шесть) попался в рукописной копии старинного письма, но этот знак не является уникальным - он есть и в специальном справочнике. Однако странного единорога нет нигде.

Похоже, что заказчик (скорее всего, Эдуард Блаунт) принес в типографию Филда или Оллда пачку бумаги, полученной от кого-то из инициаторов издания (например, от Люси Бедфорд или Мэри Сидни - Пембрук), в том числе и бумагу с водяным знаком единорога, входящего в герб Рэтлендов (знатные семьи нередко заказывали для себя специальную бумагу). Во всех иных случаях на бумаге одной партии типограф печатал по крайней мере несколько книг. Это еще раз свидетельствует, что создание честеровского сборника не было для издателя и печатника рядовой операцией, и для сохранения в тайне обстоятельств и даты его появления они приняли экстраординарные меры.

Через месяц - весьма ценная находка. Среди книг, отпечатанных Филдом и Оллдом в 1612-1613 годах, нахожу экземпляры уже упоминавшегося подпольно изданного ими прокатолического сочинения Роджера Уидрингтона (Томаса Престона). На разных экземплярах - разные титульные листы с вымышленными именами печатников и фантастическими местами издания ("Космополис" и "Альбинополис"). Эта типографическая игра книговедами уже разгадана (каталог Полларда - Рэдгрейва однозначно определяет издание Филдом и Оллдом трудов Престона как мистификацию2). А вот о том, что в это самое время (1612-1613) оба печатника трудились еще над одной, гораздо более важной мистификацией - над честеровским сборником (где многие элементы набора совпадают с теми, что были использованы для "Уидрингтона"), ученый мир узнает только теперь...

Кое-что новое - и, возможно, перспективное - обнаружилось там, где, казалось бы, неожиданностей ждать не приходилось. Когда Гросарт в 1878 году впервые переиздал честеровский сборник, он воспроизвел доступными тогда методами все полиграфические элементы оригинала, включая декоративные. Это воспроизведение не было строго факсимильным в сегодняшнем понимании. Страницы оригинала, в том числе и титульные листы, копировались не фотоспособом; заставки, эмблемы, орнаменты перерисовывались копировальщиком, для текстов и заголовков подбирались сходные шрифты. Встречаются отдельные неточности, но и при таком, ручном способе копирования больших принципиальных отклонений быть не могло. Изучая еще в Москве по микрофильмокопиям фолджеровский и лондонский экземпляры и гросартовское переиздание, я обратил внимание в последнем на воспроизведение шмуцтитула, предшествующего поэмам Марстона, Чапмена, Шекспира, Джонсона. Под заглавием, там, где печатники обычно помещают свои эмблемы, в фолджеровском и лондонском экземплярах действительно напечатана эмблема типографии Филда. А в гросартовском переиздании на этом месте изображена трагическая маска с кольцами и под ней - девиз Филда - "Anchora Spei" ("Якорь надежды"). Маска непохожа ни на один из известных вариантов эмблем типографии Филда, попросту не имеет с ними ничего общего. Она встречается всего несколько раз в изданиях важных поэтических произведений, а также на титульных листах двух изданных в 1600 году пьес Шекспира, напечатанных другими типографами3. На странную маску обращал внимание еще Х.Э. Роллинз, но было неясно, является ли она чисто декоративным элементом или же знаком принадлежности автора к какому-то сообществу или кружку.

Поскольку на шмуцтитуле и фолджеровского, и лондонского экземпляров напечатана - крупно и очень четко - абсолютно непохожая на эту маску эмблема Филда, я сначала предположил, что Гросартом воспроизведен шмуцтитул третьего экземпляра (теперь это хантингтонский экземпляр, но в прошлом веке все три находились еще в Англии). Дело в том, что микрофильмокопии из Библиотеки Хантингтона у меня не было. Однако в Вашингтоне на полученных из Калифорнии ксерокопиях я обнаружил, что и в хантингтонском экземпляре на шмуцтитуле - отнюдь не маска, а та же обычная эмблема Филда, что и в двух других. Откуда же Гросарт взял изображение трагической маски, как она появилась в его переиздании? Профессор Питер Блэйни, крупный специалист - книговед и библиограф, которому я показал этот странный шмуцтитул в Библиотеке Фолджера, предположил, что это - небрежность рисовальщика, который копировал оригинал для Гросарта. С этим трудно согласиться: эмблемы абсолютно разные, ни о какой небрежности не может быть и речи. Нелепая шутка? Чья, для чего? В таком серьезном издании? И как мог не заметить этого добросовестный и скрупулезный Гросарт - ведь несоответствие сразу бросается в глаза! В общем, если исключить предположение о каком-то временном умственном затмении, приходится сделать вывод: в руках Гросарта находился еще один экземпляр честеровского сборника, о котором сегодня ничего не известно. Однако никаких других подтверждений такого вывода нет, и появление трагической маски в переиздании Гросарта остается необъясненным. Ко всем загадкам и странностям честеровского сборника добавилась новая - и весьма головоломная. Следует заметить, что никто из исследователей честеровского сборника, работавших с переизданием Гросарта, на его странную репродукцию шмуцтитула внимания не обратил...

А вот и отчеты Королевской исторической комиссии, исследовавшей в конце прошлого века рукописные материалы и другие раритеты, сохранившиеся в замке Бельвуар. Запись о найденном стихотворении (десять строф), вторая часть которого использована в шекспировской "Двенадцатой ночи". Повторная экспертиза почерка (Пороховщиков определенно считал, что строки написаны самим Рэтлендом) до сих пор не произведена - и это при полном отсутствии рукописных материалов того времени, имеющих столь прямое отношение к шекспировским текстам! Факт удивительный на фоне бесчисленных диссертаций по поводу едва ли не каждой шекспировской строки. Вот если бы нашлась хотя бы фраза, написанная рукой Уильяма Шакспера, - что бы тут поднялось...

В списке бельвуарских рукописей - редчайшая анонимная сатирическая поэма "Философический пир" - о празднестве в лондонской таверне, куда приглашены все видные английские поэты и где особо было желательно присутствие Томаса Кориэта из Одкомба, "без которого всей затее будет не хватать крыши". Человек, объявленный британскими шутниками величайшим писателем и путешественником, продолжает пребывать в этом качестве на страницах солидных английских и американских справочников и энциклопедий и по сей день.

Хозяйственные записи дворецкого (и дальнего родственника) Рэтлендов - Томаса Скревена - еще одно окно в мир интересов бельвуарской четы. Многочисленные записи о приобретении книг - среди них и те, что послужат источниками для шекспировских пьес. Иногда книги прибывали целыми ящиками. И самая последняя запись такого рода - в Бельвуар поступают книги Кориэтовой серии: "Капуста" и "Десерт". Это вообще последняя расходная запись дворецкого при жизни Роджера Мэннерса, 5-го графа Рэтленда; возможно, он успел еще с улыбкой полистать "Кориэтовы" страницы. Следующая запись: 19 июля 1612 года уплачено двум хирургам за последние медицинские услуги "моему Лорду" и за бальзамирование тела умершего - 70 фунтов. Далее уплачена крупная сумма - 145 фунтов геральдмейстеру ордена Подвязки и его людям за участие в торжественной церемонии похорон Рэтленда 22 июля (через два дня после погребения!). А еще через семь месяцев, 31 марта 1613 года - та самая знаменитая запись, с которой начался интерес исследователей к Рэтленду: Шакспер и Бербедж получают деньги "за импрессу моего Лорда".

Наконец, в моих руках давно интересовавшая меня, но бывшая доселе недоступной редчайшая книга Джона Дэвиса из Хирфорда - "Жертва муз"4. Я уже говорил о двусмысленном поэтическом обращении Дэвиса к "нашему английскому Теренцию мистеру Уильяму Шекспиру". Вне сомнения, Джон Дэвис из Хирфорда, поэт, входивший в блестящее литературное окружение принца Уэльского, Пембруков, Рэтлендов*, активнейший участник фарса о Кориэте, был посвящен в тайну Великого Барда, на что он неоднократно намекал. Книга малого формата (октаво) напечатана Томасом Шодхэмом для Джорджа Нортона. Как и честеровский сборник, книга не регистрировалась в Компании; на титульном листе даты нет, но на последней странице дата - 1612 год. Я сказал "титульный лист", но это очень странный титульный лист, подобного которому мне еще не приходилось встречать. Это - гравюра, ширина которой на два сантиметра больше формата книги, поэтому на излишнюю ширину титульный лист подвернут. Похоже, что гравюра печаталась отдельно и не для этой книги. Имени автора, печатника, издателя, места печатания - то есть обычных выходных данных - на заменяющей титульный лист гравюре нет. Лишь вверху, над рамкой гравюры - заголовок, тоже шире формата книги: "The Muses Sacrifice" ("Жертва муз"**), и совсем внизу слева - пометка гравера - "для Дж. Нортона" и подпись "У. Хоул". Уильям Хоул - крупнейший мастер эпохи, иллюстрировавший, между прочим, и "Кориэтовы Нелепости".

* (В книге Джона Дэвиса из Хирфорда "Микрокосмос" (1603)5, посвященной королю и королеве - в первый год нового царствования, - есть и сонеты-обращения к Рэтлендам, Пембрукам, Дерби. Особенно интересен многозначительный сонет, обращенный к графу и графине Рэтленд (Роджеру и Елизавете). Они названы "истино-истинно благородными" (Right right Honorable), преклоненение поэта перед ними бесконечно, он заканчивает сонет мольбой к Рэтлендам считать его "своим".)

** (Заглавие можно перевести и как "Жертвоприношение муз". В любом случае оно перекликается с заглавием честеровского сборника: "Жертва Любви".)

Рисунок изображает сцену на Парнасе. На алтаре бога-покровителя искусств Аполлона в жертвенном пламени сгорают сердца служившей ему четы. Пламя в жертвеннике поддерживает Аполлон и некий ангел Чистой Любви, попирающий при этом Купидона - божка плотской любви; аллегория вполне прозрачная: традиционные лук и стрелы незадачливого Купидона валяются рядом за ненадобностью. Вокруг - все девять муз, коленопреклоненные, с горестно простертыми к жертвеннику руками. Над головой ангела - взлетающий голубь. В правом верхнем углу - несколько строк:

"Мы принесли эту жертву
В пламени чистой любви и искусства.
Божественною милостью
Оба сгорели один за другим".

Сохранилось восемь экземпляров книги, из них два - без этого титульного листа-гравюры. У хантингтонского экземпляра эти строки в правом верхнем углу целы; в фолджеровском же - вся правая половина надписи изъята (скорее всего - вырезана из гравюрной платы или закрыта листком бумаги при печатании). Умышленный характер этой операции очевиден - непосвященному читателю стало труднее понять, какое событие изображено на рисунке. А изображено на нем, с точностью до деталей (в этом можно убедиться, глядя на репродукцию), то же печальное событие, которому посвящена поэма о Голубе и Феникс и другие произведения честеровского сборника - трагическая смерть бельвуарской четы. Здесь и Голубь, и духовный характер отношений супругов, и их бескорыстное служение Аполлону, Парнас, 1612 год. Гравюра - точная иллюстрация к честеровскому сборнику, и не исключено, что первоначально она для него и предназначалась... Удивительно, что никто из изучавших ранее честеровский сборник или из сегодняшних специалистов по шекспировской поэзии не заметил эти многочисленные совпадения и соответствия и никому не пришла в голову мысль поместить гравюру Хоула в одном из многочисленных переизданий шекспировской поэмы о Голубе и Феникс или "Канонизации" Джона Донна. А ведь там она была бы вполне к месту.

Многое помогает понять и содержание самой книги Дэвиса. Во-первых, она открывается большой поэмой-посвящением трем знатным леди, ближайшим наперсницам Елизаветы Сидни - Рэтленд: Мэри Сидни - Пембрук, Люси Бедфорд и Елизавете Кэри. Большую часть книги составляют облеченные в поэтическую форму религиозно-философские размышления о жизни и смерти, о грехе и возмездии за него. До этих медитаций помещена "похоронная элегия на смерть наидостойнейшей и целомудренной миссис Елизаветы Даттон" - внучки лорда Элсмера. Мы узнаем, что юная Елизавета в возрасте одиннадцати лет обвенчалась с Джоном Даттоном, которому было 15 лет. Через два года он умер, оставив Елизавету "девственницей-вдовой", а еще через три года, в октябре 1611 года, умерла и она сама. Эта печальная история изложена сухой прозой, но в самой элегии Дэвис говорит о высочайшем пиетете, который он испытывает к своей героине:

"Моя Муза будет трудиться на этой ниве славы,
Воздвигая обелиски из рифм, где твое имя
Будет сиять всегда небесным светом ума,
Пока другой Феникс не восстанет из пепла..."

О ком говорит поэт? Неужели "Феникс", "небесный свет ума", "поле славы" - все это о девочке-полуребенке, ушедшей из жизни, не успев, по существу, вступить в нее? В тексте элегии нет никаких аллюзий или упоминаний о гравюре Хоула, но можно предположить, что те немногие английские литературоведы, которые занимались книгой Джона Дэвиса, не задерживались на гравюре Хоула*, считая ее иллюстрацией к бесхитростной и грустной истории детей-супругов. Но какое отношение эти дети могли иметь к служению искусству, к поэзии, при чем здесь Парнас, Аполлон, музы? Нет, гравюра Хоула - не об этих безвременно умерших, не успевших ничего свершить, ничего после себя не оставивших детях; их имена играют в книге Дэвиса ту же роль, что и имя Джона Солсбэри в честеровском сборнике или имя Венеции Дигби в поэме Бена Джонсона "Юфимь" - они "затеняют (маскируют) правду" о любви, поэтическом служении и жестокой судьбе Голубя и Феникс - Роджера и Елизаветы Рэтленд.

* (Экземпляр этой книги Дэвиса в Британской библиотеке в Лондоне лишен титульного листа. Гравюра же Хоула хранится в Британском музее (в том же здании). Однако в апреле 1995 г. я не смог осмотреть гравюру, так как буквально за несколько дней до этого помещение, где она находится, затопило, и доступ в него был надолго прекращен. Только в это помещение... Судьба!)

Летиция Йендл, внимательно рассмотрев гравюру, согласилась со мной, что это - достаточно убедительная иллюстрация к шекспировской поэме о Голубе и Феникс, и поинтересовалась причиной такой удачливости в находках. Причина, конечно, заключалась в правильности моей датировки и идентификации героев честеровского сборника. Круг Сидни - Рэтлендов - Пембруков, их поэтическое окружение, почти одновременная смерть бельвуарской четы летом 1612 года - вот тот период, те ориентиры, где прежде всего следует вести целенаправленные поиски. Находки не случайны! Такое событие, как загадочная смерть (для многих - внезапное исчезновение) единственной дочери Филипа Сидни, не могло не вызвать откликов - пусть замаскированных и рассчитанных на немногих посвященных. Таких следов и откликов, как убедился читатель, нами уже обнаружено немало, и есть все основания рассчитывать на новые удивительные находки и открытия.

Об этом я и сказал Летиции - высококвалифицированному специалисту в области старинных рукописей и печатных изданий, чья доброжелательность и всегдашняя готовность помочь занимающимся в Библиотеке ученым воистину не знают пределов. Однако и в своих контактах с американскими шекспироведами я ограничивался конкретными проблемами моих исследований: датировка, идентификация прототипов, направленность некоторых аллюзий. Проблемы личности Великого Барда, "шекспировского вопроса" я старался не касаться; также я не слышал, чтобы эти шекспироведы обсуждали подобный вопрос между собой. Давно сложившийся в Англии и США культ Шекспира накрепко привязан к стратфордским реликвиям, и тамошняя профессура - университетские преподаватели литературы - эту привязку строго соблюдают (исключений я в шекспироведческих академических журналах не встречал). Естественно, объектом культа стало не только творчество Великого Барда, но и биографический канон, в основном сложившийся задолго до появления научной истории с ее методами критической проверки источников и выявления достоверных фактов из потока преданий и легенд. Дискуссии с нестратфордианцами - а в Америке большинство из них оксфордианцы - если и ведутся иногда, то не в научных журналах, а в газетах, массовых изданиях и - однажды - в суде; это (так же как слабости оксфордианской гипотезы) определяет невысокий научный уровень таких обменов привычными про- и контраргументами. Не будет большим преувеличением сказать, что для университетской профессуры проблемы шекспировской личности как бы не существует.

Чрезвычайно узкая специализация научных исследований позволяет академическим шекспироведам углубляться в частные вопросы, не обращая внимания на проблемы глобальные и даже на проблемы, которыми занимаются "соседи"; нередко они имеют о них самые смутные представления. Джонсоноведы плохо ориентируются в шекспировских биографиях, шекспироведы - в поэзии Джонсона, а ведь его поэтические произведения вместе с "Разговорами с Драммондом" - ключ к Шекспиру. Книговеды мало интересуются содержанием ("внутренними свидетельствами") изучаемых книг. Ряд важных направлений не исследуется вообще в течение последних десятилетий, - честеровский сборник наглядный тому пример. Но даже в тех случаях, когда западные шекспироведы выходят на не известные до того важные факты, необходимость укладывать их в прокрустово ложе традиционных представлений о Великом Барде мешает этим ученым постигнуть подлинный смысл своих находок. Стратфордская легенда причудливо искажает всю картину духовной жизни елизаветинско-якобианской Англии, поместив в самом ее центре раблезианскую Маску, пытаться заглядывать за которую в "официальной" шекспироведческой науке считается неприличным. Трудно представить, например, чтобы в сегодняшней астрономии господствовала Птолемеева система мира, но шекспироведение относится не к точным наукам, а к гуманитарным, где взаимоотношения точных фактов и почтенных традиций более деликатны. Благодаря этому спектакль, запущенный его гениальными творцами четыре столетия назад, продолжается...

В подвальном помещении Библиотеки Фолджера, где находятся стеллажи открытого доступа, одну секцию - несколько полок - занимают сочинения о "шекспировском вопросе". Здесь редко кто бывает; про себя я называю этот уголок "убежищем еретиков". Вот пухлые сочинения бэконианцев, годами ломавших голову над шифрами, которыми великий философ записал тайные сообщения о своем авторстве; сейчас эти книги никто не читает, хотя не все в них вздор. Томики дербианцев, сторонников Марло, рэтлендианцев, оксфордианцев, сторонников теорий группового авторства... Вот книга Петра Пороховщикова, вот дотошные немецкие нестратфордианцы начала нашего века, книги Демблона, так и не переведенные за восемьдесят лет на английский язык... "Убежище еретиков" - убедительное свидетельство того, как нелегок путь человечества к познанию истины, особенно если она так хитроумно и предусмотрительно укрыта. Один из моих новых американских знакомых, увидев меня здесь, заметил в шутку, что неплохо бы огородить эту секцию железной решеткой. Похоже, он хотел оградить иностранца от вредного влияния "критиканов". И я подумал: ну до чего же не повезло Козьме Пруткову! "Родись" он, подобно Томасу Кориэту, в другое время и под другими небесами, украшало бы имя сего великого писателя страницы престижных биографических словарей и энциклопедий и поныне...

О первых результатах моих исследований честеровского сборника коротко сообщил в 1989 году американский журнал "Шейкспир Ньюзлеттер". Но о находках русскими исследователями одних и тех же водяных знаков в Вашингтоне и Лондоне было известно в основном только специалистам Библиотеки Фолджера. Поэтому я показал перевод статьи из "Шекспировских чтений 1984" (с добавлением материала о водяных знаках) моим новым вашингтонским коллегам по работе в Библиотеке - профессорам Уинфриду Шлейнеру, Кеннету Гроссу, Патриции Стейнлейн, Парку Хонану. Новая датировка шекспировской поэмы и идентификация прототипов Голубя и Феникс показалась им достаточно убедительной (я уже говорил, что "шекспировский вопрос" в статье напрямую не затрагивался). Особенно ободряющим был отзыв профессора Парка Хонана, который писал 22 апреля 1992 года:

"Ваша статья о шекспировской поэме, по моему искреннему мнению, является единственной полностью доказательной работой об этом произведении из всех, что мне приходилось читать. Я считаю, что Ваша идентификация прототипов героев поэмы с Роджером Мэннерсом, графом Рэтлендом, и его супругой Елизаветой (дочерью Филипа Сидни) чрезвычайно полно обоснована. Ваше изложение доказательств настолько ясно, логично, последовательно, что невозможно прервать чтение. Конечно, хотелось бы услышать суждения о высокой эстетической ценности поэмы, почему она производит на нас такое сильное впечатление. Но, несмотря на эти остающиеся вопросы, Вы блестяще решили труднейшую задачу и подарили нам бесценную фундаментальную работу. Ваш критический разбор предыдущих интерпретаций поэмы показывает их полную несостоятельность, но при этом Вы проявляете к ним понимание и доброжелательность"*.

* (Разбирая гипотезы своих предшественников по исследованию честеров-ского сборника и критикуя их, я не забывал, что это были первые шаги, первые попытки понять загадочное явление, многое в нем прояснившие, несмотря на ложность исходных предпосылок (доверие к мистифицированным датам). Ответить же на вопрос - почему поэма производит на нас такое сильное впечатление, можно только после постижения всей правды о высокой трагедии бельвуарской четы, укрывшейся на века за своей стратфордской маской.)

Поскольку статья уже была опубликована в русском академическом издании и стала в России объектом дискуссии, мои американские друзья настоятельно рекомендовали предложить перевод статьи американскому научному шекспироведческому изданию, дабы американские и английские ученые (как правило, русским языком не владеющие) могли подробней ознакомиться с новой гипотезой, дебатируемой в России, и принять участие в дискуссии. В любом случае, считали мои друзья, очевидна польза от такой публикации для международного обмена и для исследования труднейшей шекспироведческой проблемы, связанной с поэмой о Голубе и Феникс. Разумеется, я последовал этому совету и передал перевод статьи в ежеквартальник "Шейкспир Куотерли", рассчитывая вовлечь в продолжение исследования и расширение его аспектов прежде всего англо-американских ученых, имеющих доступ к книжным и рукописным богатствам, добраться до которых (тем более - до всех) из Москвы - трудно осуществимая мечта.

Тем временем об исследовании услышали некоторые вашингтонские журналисты. Находка четырехсотлетнего таинственного единорога в центре Вашингтона и центре Лондона, да еще людьми, прилетевшими специально для этого из Москвы! С корреспондентом влиятельной газеты "Крисчен Сайенс Монитор" Линдой Фелдман я беседовал несколько раз. Конечно же, сходу разобраться в достаточно сложной научной проблеме ей было непросто, тем более, что она собиралась писать не научную статью, а короткий газетный очерк о госте Библиотеки Фолджера, приехавшем в Вашингтон из России исследовать загадки шекспировских творений; я же старался побудить ее уделить основное внимание самим исследованиям и их результатам. Однажды она позвонила мне и сказала, что профессор Дональд Фостер из женского колледжа Вассара сообщил ей, что поэма Шекспира и весь честеровский сборник посвящены свадьбе сэра Джона Солсбэри и совершеннолетию его дочери, и он не видит оснований в этом сомневаться. Пришлось сообщить Линде, что профессор (с которым я не знаком) снабдил ее информацией, почерпнутой из старой и неубедительной гипотезы. Особого значения этому эпизоду я не придал, тем более, что статья в газете все-таки появилась (хотя о самом исследовании и связанных с ним открытиях там сказано немного, а для бедного Томаса Кориэта вообще места не хватило).

Другим оппонентом стал профессор Питер Блэйни. Он сразу спросил: почему это я сомневаюсь в подлинности даты, отпечатанной на титульном листе? Задаю встречный вопрос: почему он некритически принимает на веру дату, ничем не подтверждаемую, в то время как много фактов свидетельствуют, что она мистифицирована и книга появилась значительно позднее? Но тут выясняется, что Блэйни как библиограф и книговед принимает во внимание лишь "внешние", то есть полиграфические, свидетельства, а факты, "спрятанные" в самих текстах, его не очень интересуют. К тому же, несмотря на приверженность к "внешним" свидетельствам, мой оппонент в данном случае не обратил внимания на те из них, которые противоречат устоявшейся традиции (например, на участие Филда и Оллда еще в одной мистификации именно в 1612-1613 годах). Впрочем, перевода моей статьи он не видел, просто узнал, что предложена другая, отличная от традиционно принятой датировка честеровского сборника. Позже, ознакомившись с его превосходным трудом о лондонских книжных лавках6, я стал лучше понимать его мотивы. Он не изучал специально честеровского сборника, но, оказывается, привел его в своем труде (основываясь исключительно на "Кратком каталоге титульных листов") в качестве единственного примера того, что Лаунз, обосновавшийся к 1610 году в лавке под вывеской "Голова епископа", якобы распродавал полученные от своего предшественника Блаунта книжные остатки. Новая датировка могла потребовать от Блэйни отказа от этого примера и пересмотра характера отношений между Блаунтом и Лаунзом, которые явно не сводятся к простой передаче или продаже лавки. Как я уже упоминал ранее, никаких документов об условиях этой передачи, а тем более - о каких-то остатках честеровского сборника или других книг - нет и никогда не было...

В апреле 1992 года в Вашингтоне появились 8-й и 9-й номера московского "Огонька" со статьей Инны Шульженко "Логодедал, или Тайна замка Бельвуар", которую прочитали некоторые из тамошних русских; через них начал возрождаться интерес к Рэтлендам среди тех американских нестратфордианцев, кто разочарован продолжающимся отсутствием более определенных свидетельств в пользу оксфордианской гипотезы.

К сожалению, ознакомить подробней более широкий круг американских (и английских) ученых с результатами моих исследований тогда не удалось. "Шейкспир Куотерли" печатать мою статью не стал, так как внутренний рецензент журнала оказался, как и Д. Фостер (совпадение?), сторонником гипотезы К. Брауна. Из текста отзыва, любезно предоставленного мне редакцией, явствовало, что анонимный рецензент считает брауновскую гипотезу единственно возможным решением проблемы шекспировской поэмы и честеровского сборника; он привычно повторяет, что траурные, исполненные печали и скорби поэтические строки появились в связи со свадьбой Джона Солсбэри или совершеннолетием его дочери и т.п. Реквием, погребальная песнь? Презент к свадьбе, не более того! А все, что не совпадает с такими вот представлениями, для нашего рецензента - не более чем прискорбное заблуждение, ошибка...

Однако действительные ошибки, подчас грубые, "украшают" именно анонимную рецензию, свидетельствуя, между прочим, что ее автор сам честеровского сборника не читал, а знания о нем почерпнул из справочных изданий. Аноним не знает названия лондонского экземпляра сборника, неведомо ему даже то весьма существенное обстоятельство, что оба главных героя книги умирают! А Джона Солсбэри рецензент, спутав строки в справочнике, которым пользовался, посчитал одним из поэтов - участников сборника. Мог ли человек, прочитавший книгу Честера хотя бы бегло, допустить такие ляпсусы?!

Кроме повторения брауновских предположений (но уже в форме якобы общепринятых истин) и прямых ошибок рецензия содержит несколько спорных утверждений, которые полезно было бы сделать предметом дискуссии. Так, аноним, как и некоторые другие западные ученые*, полагает, что уклонение от регистрации печатных изданий в шекспировские времена не считалось нарушением, и поэтому можно на факты такого уклонения внимания вообще не обращать. Не вдаваясь здесь в детали различных толкований правил и обычаев, действовавших в Компании печатников и книгоиздателей, я мог бы просто посоветовать ученым, разделяющим такие взгляды (и конечно же - моему рецензенту) ознакомиться с протоколами суда Компании и с соответствующими записями в ее Регистре7 - эти материалы давно опубликованы, они стоят, и на видном месте, на полках Библиотеки Фолджера и в Британской библиотеке. Так вот, все желающие изучать исторические явления и факты по первоисточникам, не полагаясь только на модные сегодня-завтра теории, могут найти там подлинные записи о штрафах и других наказаниях, налагавшихся на членов Компании именно за уклонение от регистрации. Так, например, в сентябре 1613 года за такие провинности был наказан знакомый нам Эдуард Оллд (по времени этот эпизод мог быть связан и с его участием в печатании честеровского сборника). В своей статье я специально подчеркнул, что отсутствие регистрации книги Честера хотя и не является прямым доказательством фальшивости дат на титульных листах, но уж во всяком случае лишает их какого-то подтверждения и дает полное основание ставить под вопрос, особенно учитывая положение, занимаемое в Компании Блаунтом и Лаунзом и их обычную практику. Однако рецензент пытается исказить смысл этой бесспорной констатации, представляя дело так, будто для сторонников моей гипотезы вся проблема датировки сборника возникает только из-за отсутствия его регистрации в Компании, которой сам он не придает никакого значения, веря в пресловутые "среднестатистические 30 процентов" и не зная, что на Блаунта и Лаунза эта статистика отнюдь не распространяется.

* (Например, профессор Пол Уэстин из университета Западного Онтарио (Канада).)

Интригующую замену титульного листа в лондонском экземпляре - с выдиркой старого титула, исчезновением имени автора, появлением нового названия со странной "опечаткой", другой даты и эмблемы другого печатника - рецензент, конечно же, "объясняет" предполагаемыми "коммерческими соображениями" Мэтью Лаунза, который хотел-де таким путем быстрее избавиться от нераспроданных за десятилетие "остатков" книги, полученных от Блаунта вместе с книжной лавкой. Предположения о такой или сходной "распродаже" были специально рассмотрены и подвергнуты критике в моей статье, но рецензент, как ни в чем не бывало, повторяет одно из них.

Ни единым словом не отозвался аноним на чрезвычайно важные внутренние, заключенные в тексте честеровской книги свидетельства, анализу которых посвящена значительная часть рецензируемой им статьи. Даже на такие уникальные, как полное соответствие истории Голубя и Феникс странному браку Рэтлендов, их окруженному тайной уходу из жизни, совпадающему по времени со смертью Джона Солсбэри, на особенности вклада Бена Джонсона в связи с его особыми отношениями с Рэтлендами и др. Трудно понять, как можно было пройти мимо всех этих поразительных и бесспорных фактов, к тому же - впервые установленных и проанализированных, просто не заметить их! И меня уже не удивило, что анонимный оппонент не обратил внимания и на открытие российскими исследователями неизвестных до того водяных знаков в Вашингтоне и Лондоне...

Я задержался на этом эпизоде не для того, чтобы отсюда делать однозначные выводы о принятой в американских научных изданиях практике анонимного предварительного рецензирования. Она, вероятно, имеет и свои положительные стороны. Но бесспорно и другое: внутренний рецензент, придерживающийся в каком-то вопросе устарелых, а то и попросту ошибочных взглядов, порой имеет возможность перекрывать своим коллегам доступ к новым идеям. Особенно прискорбно выглядит такая практика, когда речь идет - как в данном случае - о публикации переводов работ иностранных авторов, содержащих результаты новых исследований, уже опубликованных и дискутируемых в других странах. Ведь мнения иных западных ученых могут (когда они имеют возможность ознакомиться сами с такими работами) оказаться прямо противоположными суждениям анонимного рецензента, - безоговорочное согласие профессора Парка Хонана с моей датировкой и идентификацией прототипов Голубя и Феникс является наглядным тому примером. Направленное же фильтрование (то есть фактическое цензурирование) научной информации, включая международную, сообразно консервативным представлениям групп ученых, претендующих на монопольное обладание истиной, даже когда речь идет о частных проблемах, характерно сегодня для западного университетского шекспироведения, и прогрессу этой науки такая практика отнюдь не способствует.

Эпизод с рецензентом американского журнала важен и в другом отношении. Он показывает отсутствие серьезных научных аргументов против новой гипотезы. Повторение же старых, противоречащих многочисленным фактам и логике догадок и предположений заменить научную аргументацию никак не может. Ошибок и несоответствий в основных положениях нашей гипотезы оппоненты найти не смогли. Герои шекспировской поэмы и честеровского сборника установлены, нужно лишь время и научная объективность, чтобы обретенная истина стала очевидной для всех.

Что же касается судьбы самой статьи о Голубе и Феникс, то теперь (конец 1995 года), когда я пишу эти строки, появилась некоторая вероятность того, что ее английский вариант будет все-таки вскоре опубликован в Америке, и это, я надеюсь, поможет вовлечь заокеанских ученых в полемику, а некоторых из них подвигнет и на активное участие в продолжении исследований на чрезвычайно перспективном направлении, где всех нас безусловно ждут находки и новые открытия.

Мне уже доводилось приглашать англо-американских коллег к научной дискуссии о книге Честера8. Пользуясь случаем, я настоятельно повторяю свое приглашение - можно рассматривать его даже как вызов. При этом в интересах дела совсем не обязательно сразу затрагивать "шекспировский вопрос", отпугивающий многих тамошних шекспироведов, - ведь проблема датировки и определения прототипов и сама по себе заслуживает (и требует) глубокой и объективной дискуссии, время для которой пришло.

Своей очереди у кулис англо-американской литературоведческой науки ожидает и Величайший из Писателей и Путешественников, Князь Поэтов, Неутомимый Скороход из Одкомба Томас Кориэт, поддерживаемый под руку ухмыляющимся Водным Поэтом Его Величества. Им тоже есть что рассказать своим потомкам...

Колокол звонил по Шекспиру

Разгадка прототипов Голубя и Феникс позволяет нам сделать следующий, заключительный шаг в постижении смысла и значения книги Честера как важнейшего, поистине золотого ключа к "шекспировской тайне". Ибо тайна Великого Барда - это прежде всего тайна необыкновенной четы Рэтлендов.

26 июня 1612 года в Кембридже после долгих мучений погасла "догоравшая свеча", перестало биться сердце "благородного и храброго друга", воина, путешественника, поэта и драматического писателя, "эликсира всех шуток", необычайного человека, сочетавшего в себе высокую мудрость, разносторонние знания и дарования с эксцентричными чудачествами, падуанского студента и однокашника Розенкранца и Гильденстерна, первого из "поэтов Бельвуарской долины", предпочитавшего, однако, "быть поэтом, чем носить это имя", "чистого Голубя" честеровского сборника. Теперь мы знаем больше об этой трагической жизни, ибо воистину то была высокая трагедия, тщательно скрытая от любопытных глаз за шутовскими масками, за покровом тайны.

Через несколько дней пocлe его загадочных похорон покончила с собой его поэтическая подруга, его "чистая дева Мариан", - дочь Феникса и сама Феникс, предмет обожания Бомонта и Овербери, "прекрасная Чарис" Бена Джонсона, бывшая, однако, только "видимостью жены Голубя". Перед этим она подготавливает все к тому, чтобы по возможности "сохранить кровь Голубя", чтобы "из их пепла мог восстать новый Феникс" - их творческое наследие, оставляемое на поучение и изумление этому миру. Она рассказывает, как ее друг принял свое последнее испытание:

"Раскинув свои крылья повсюду, он продолжает смеяться..."

Феникс видит, как мысль ее друга, и на смертном одре не расставшегося с лукавой улыбкой, обретает могучие крылья, отправляясь "учить этот испорченный мир" слушать голос Истины и видеть Прекрасное.

"И я надеюсь, что это восстающее Создание
Будет владеть всем, сотворенным нами обоими...
О, приобщи меня к своей славе!"

Неизвестный тоже пишет об ожидаемом появлении нового Феникса, который представляется ему необычайной "живой урной".

"Мы построим себе убежище в сонетах..." Они не хотели другого памятника! И Джон Марстон настойчиво, снова и снова - точно боясь, что мы не поймем его или поймем неправильно, - описывает это Совершенство, оставленное бельвуарской четой, - их гениальные творения, представшие перед "поэтами Бельвуарской долины", когда Голубь и Феникс ушли в другой мир. Вспомним, что при их жизни более половины шекспировских произведений еще не были известны; они были доработаны и печатались только к десятой годовщине смерти Рэтлендов. Но не все. Об этом свидетельствуют не только так называемые сомнительные пьесы, которые потом попытались ввести в шекспировский канон издатели Третьего фолио.

Об этом говорят и помещенные Честером после своей поэмы поэтические произведения, специально обозначенные им как "созданные Пафосским Голубем для прекрасной Феникс". Я уже говорил в первой главе, что в нашем столетии некоторые литературоведы обратили внимание на это собрание блестящих акростихов, в которых видна уверенная рука мастера, превосходящего в своем поэтическом искусстве всех других авторов, представленных в честеровском сборнике, - лучших английских поэтов того времени. И что больше всего вызывало удивление исследователей - поразительное сходство и многочисленные прямые совпадения в темах, образах, поэтическом языке этих "песен Голубя" с поэтическими строками Шекспира, и прежде всего - с его сонетами! Ничего подобного этим "совпадениям" в поэзии елизаветинцев не найдено. Недаром крупнейший знаток шекспировской поэзии Д.У. Найт, тщательно анализируя бесчисленные "шекспировские места" в "Песнях Голубя", поражался: "Это же чистый Шекспир!"*.

* (Я уже отмечал, что "Песни Голубя" являются во многих отношениях более "шекспировским" поэтическим материалом, чем поэма "Феникс и Голубь", хотя под последней напечатано имя Шекспира.)

Но кто же в то время мог писать с такой подлинно шекспировской силой, с таким поэтическим мастерством, так по-шекспировски видеть и переживать те же самые жизненные коллизии (достаточно необычные) и выражать свое видение и свои мысли шекспировскими словами и образами, кроме самого Великого Барда, руку которого мы знаем не только по ранним поэмам на классические сюжеты, но и по его сонетам и "Страстному пилигриму"? Поэтому Найт после долгих раздумий пришел к осторожному выводу, что Шекспир, поместив в сборник свою поэму "Феникс и Голубь", вероятно, не ограничился этим, но приложил руку и к некоторым разделам честеровской поэмы, а особенно заметно - к "Песням Голубя". Других объяснений этому феномену, насколько мне известно, никто еще предложить не смог. И только теперь мы можем сказать и гораздо более определенно: прекрасные акростихи бельвуарского Голубя - это действительно шекспировская поэзия, потому что за маской "Уильям Потрясающий Копьем" скрывались именно Голубь и Феникс. Человечество обретает новое богатейшее собрание поэтических произведений Шекспира, носящих на себе ясную и неоспоримую печать шекспировского гения, продолжающих и развивающих мотивы и образы шекспировских сонетов ("Песни" по многим признакам написаны позднее сонетов). "Песни Голубя" - ключ к сонетам, над поисками которого билось не одно поколение шекспироведов, ключ к сердцу Шекспира. 34 страницы неизвестных ранее шекспировских стихотворений - и каких стихотворений! Это - только часть того великолепного наследия, шекспировского наследия, которое оказалось в руках друзей Голубя и Феникс после их ухода из жизни.

Теперь мы знаем, что смерть Великого Барда не прошла не замеченной английскими писателями и поэтами! Они почтили память тех, кто был Шекспиром, и сделали это в книге, окутанной хитроумно сотканной завесой, достойной таких мастеров творческой конспирации, как Роджер и Елизавета Рэтленд. И Хор Поэтов - лучших поэтов Англии - прощается с бельвуарской четой - "Уильямом Потрясающим Копьем", прощается в строках, "исполненных смысла, скрытого от непосвященной толпы".

Но если честеровский сборник - это скорбный отклик на трагическую смерть, тайное прощание с Уильямом Шекспиром, то правомерно задать вопрос: что же тогда представляет из себя прекрасная поэма, известная под данным ей в прошлом веке названием "Феникс и Голубь" и в наше время привычно причисляемая к шекспировским произведениям (хотя в прошлом, как мы знаем, на этот счет неоднократно высказывались и обосновывались серьезные сомнения)? Ведь в книге Честера под поэмой стоит имя Шекспира, - как совместить этот факт с тем, что в ней оплакивается смерть тех, кто творил под этим именем?

Однако вспомним, как расположена эта поэма в честеровском сборнике. Первая ее часть напечатана на двух страницах, без заголовка (единственное произведение во всей книге!) и без подписи. Вторая часть - "Плач" - занимает отдельную страницу, снабжена отдельным заголовком и является реквиемом по умершим Голубю и Феникс. Вверху и внизу текста "Плача" - бордюрные рамки, под последней строкой - имя "Уильям Шекспир" (напечатано через дефис, что подчеркивает его смысловое значение: Shake-speare - Потрясающий Копьем). Отсутствие заголовка перед первой частью вызвано отнюдь не тем, что для него не хватило места - одну-две строфы можно было легко перенести на следующую страницу. Но составитель демонстративно не сделал этого, и причина нам теперь понятна: отсутствие заголовка перед обращением к участникам похоронной процессии и особое оформление "Плача" не случайны, а функциональны - таким путем это произведение (или произведения) выделено как главное, ключевое в сборнике, посвященном Голубю и Феникс. Траурная поэма попала в книгу Честера отнюдь не по недоразумению, как это можно иногда слышать от тех западных шекспироведов, кто сам эту книгу прочитать не удосужился!

Р. Шахани, Э. Гарнет и другие исследователи, считавшие, что поэма не принадлежит Шекспиру (и действительно, она не похожа ни на одно из его поэтических произведений или поэтических текстов в пьесах), склонялись к тому, что она написана Джоном Флетчером. В пользу такого заключения говорит в первую очередь анализ "Плача", который по своей поэтической форме, языку чрезвычайно - почти буквально - близок к нескольким строфам, написанным Флетчером в 1616 и 1621 годах. Эта близость не случайна. Одногодок и однокашник Рэтленда, Джон Флетчер, дописавший неоконченного шекспировского "Генриха VIII", "Двух знатных родичей"*, а возможно, и некоторые другие пьесы, один из "поэтов Бельвуарской долины", - наиболее вероятный автор поэмы "Феникс и Голубь".

* (Пьеса относится к так называемым сомнительным по своей принадлежности Шекспиру.)

Помещенный на отдельной странице, обрамленный рамками наподобие сегодняшних некрологов, "Плач" - это действительно наконец-то найденный некролог, реквием по Шекспиру. И последняя строка рифмуется с именем "Шекспир", которое, таким образом, является частью поэтического текста, вливаясь в последнюю фразу:

"То this ume let those repaire
That are either true or faire
For these dead Birds, sigh a prayer.
William Shake-speare".

Имя Уильяма Шекспира здесь - не подпись. Это скорбный вздох, стон того, кто пришел помолиться к урне с прахом Голубя и Феникс. Если применить современную пунктуацию и поставить в конце последней строки двоеточие, то окончательно открывается подлинный смысл этой строфы, этого реквиема, и наконец - всего честеровского сборника:

"Об этих умерших птицах вздохнет молящийся: Уильям Шекспир"*.

* (Возможны и иные объяснения появления имени Шекспира под "Плачем". Ведь кроме Рэтлендов были и другие люди, принимавшие то или иное участие в "шекспировском" творчестве (тот же Флетчер или Мэри Сидни - Пембрук), которые вполне могли подписаться этим именем, символизируя тем самым продолжение Игры и после смерти ее творцов и главных актеров.

Что касается бескомпромиссных стратфордианцев, то они могут исходить из того, что Шакспер, который, как известно, весной 1613 года был в Бельвуаре и безусловно знал его недавно умершего хозяина (за это говорит и появление в "Гамлете" датских однокашников Рэтленда и другие убедительные факты), принял участие в книге, посвященной памяти графа и его жены. Такое объяснение будет сравнительно безболезненно вписываться в стратфордианскую биографию Великого Барда и не потребует от ее профессиональных сберегателей обязательной конфронтации с новой датировкой и идентификацией героев "Феникс и Голубя". Невзирая на то, что аспекты нашего исследования, связанные с "шекспировским вопросом", вряд ли окажутся для этой категории шекспироведов приемлемыми.)

Бывший так долго неприступно-загадочным, честеровский сборник "Жертва Любви" и потрясающий реквием в нем - прощальная горестная песнь, пропетая "поэтами Бельвуарской долины" у свежей могилы подлинного Великого Барда - Роджера и Елизаветы Рэтленд. И всеведующее Провидение, похоже, давно позаботилось о том, чтобы Реквием о Великом Барде обрел достойное место среди его творений. Обычно "Феникс и Голубь", как и подобает реквиему, завершает собрания сочинений Уильяма Шекспира...

Я подумал, что было бы хорошо завершить книгу проникновенным стихотворением Владимира Набокова, написанным еще в 1924 году.

Один из крупнейших писателей и поэтов столетия, мыслитель и эрудит, Набоков, насколько мне известно, не занимался шекспироведческими штудиями и не писал трудов по "шекспировскому вопросу". Но, как может убедиться читатель, Набоков сумел увидеть облик подлинного Потрясающего Копьем (очень близкий портрету Рэтленда!), постигнуть его высокую Мысль и его Боль, его отрешенность от Суеты.

Конечно, Набокову не были тогда известны факты о Елизавете Сидни - Рэтленд, о Мэри Сидни - Пембрук, об игре вокруг Томаса Кориэта, многие другие, открытые позже; за маской-именем Шекспира он различал лишь одного человека. Неточно его представление о характере отношений подлинного Автора с его "живой маской" - Шакспером. Ничего, никаких пьес, поэм или сонетов Шакспер не подписывал и подписывать не мог - ни за плату, ни как-либо еще. Однако это - детали; перед нами не научная статья, а поэтическое произведение. Поражает заключительная строка. Безусловно, Набоков не изучал честеровского сборника, не читал рассказа Феникс о том, как - с улыбкой - уходил из жизни ее Голубь. Но он увидел эту картину, увидел даже улыбку на губах умирающего!

Через века, поколения, через моря слов Поэт открывает Поэта...

Владимир Набоков

Шекспир

Среди вельмож времен Елизаветы
и ты блистал, чтил пышные заветы,
и круг брыжей, атласным серебром
обтянутая ляжка, клин бородки -
все было, как у всех... Так в плащ короткий
божественный запахивался гром.

Надменно-чужд тревоге театральной,
ты отстранил легко и беспечально
в сухой венок свивающийся лавр
и скрыл навек чудовищный свой гений
под маскою, но гул твоих видений
остался нам: венецианский мавр
и скорбь его; лицо Фальстафа - вымя
с наклеенными усиками; Лир
бушующий... Ты здесь, ты жив - но имя,
но облик свой, обманывая мир,
ты потопил в тебе любезной Лете.
И то сказать: труды твои привык
подписывать - за плату - ростовщик,
тот Вилль Шекспир, что Тень играл в "Гамлете",
жил в кабаках и умер, не успев
переварить кабанью головизну...

Дышал фрегат, ты покидал отчизну.
Италию ты видел. Нараспев
звал женский голос сквозь узор железа,
звал на балкон высокого инглеза,
томимого лимонною луной
на улицах Вероны. Мне охота
воображать, что, может быть, смешной
и ласковый создатель Дон Кихота
беседовал с тобою - невзначай,
пока меняли лошадей, - и, верно,
был вечер синь. В колодце, за таверной,
ведро звенело чисто... Отвечай,
кого любил? Откройся, в чьих записках
ты упомянут мельком? Мало ль низких,
ничтожных душ оставили свой след -
каких имен не сыщешь у Брантома!
Откройся, бог ямбического грома,
стоустый и немыслимый поэт!

Нет! В должный час, когда почуял - гонит
тебя Господь из жизни, - вспоминал
ты рукописи тайные и знал,
что твоего величия не тронет
молвы мирской бесстыдное клеймо,
что навсегда в пыли столетий зыбкой
пребудешь ты безликим, как само
бессмертие... И вдаль ушел с улыбкой.